Портрет времени

АКТУАЛЬНАЯ ТЕМА: МНЕНИЕ УЧЕНОГО

ТЕНЬ НАД ДЕМОКРАТИЕЙ

В бурном потоке событий, в лавине информации человек вольно или невольно ищет некие ориентиры, за которые могло бы зацепиться его сознание. Такие ориентиры — либо вера, либо знание.
Рубрика, которую мы открываем, предназначена тем, для кого ориентир — знание.
Первая тема рубрики – антисемитизм.
Национальный вопрос в СССР десятилетиями считался решенным. Межнациональные конфликты – незначительными пережиточными явлениями. Объявили и новую историческую общность – советский народ.
И хотя большинство экспертов знало цену пропагандистским штампам /изготовленным не без их участия/, все же разразившийся в годы "перестройки" кризис межнациональных отношений застал врасплох всех.
Антисемитизм — одно из проявлений этого кризиса.
Проникнуть за личину феномена пытались и пытаются многие. Сказано об антисемитизме тоже много. И сколько еще будет.
Из обилия информации особо выделяется написанное Василием Гроссманом.
"Антисемитизм проявляется разнообразно – он в насмешливом, брезгливом недоброжелательстве и в истребительных погромах.
Разнообразны виды антисемитизма – идейный, внутренний, скрытый, исторический, бытовой, физиологический; разнообразны формы его – индивидуальный, общественный, государственный".
"Антисемитизм есть выражение несознательных народных масс, неспособных разобраться в причинах своих бедствий и страданий. В евреях, а не в государственном и общественном устройстве видят невежественные люди причины своих бедствий..."
"К антисемитизму прибегают перед неминуемым свершением судьбы и всемирно—исторические эпохи, и правительства реакционных неудачливых государств, и отдельные люди, стремящиеся выправить свою неудачную жизнь".
"В тоталитарных странах, где общество отсутствует, антисемитизм может быть лишь государственным.
Государственный антисемитизм – свидетельство того, что государство пытается опереться на дураков, реакционеров, неудачников, на тьму суеверных и злобу голодных. Такой антисемитизм бывает на первой стадии дискриминации — государство ограничивает евреев в выборе места жительства, профессии, праве занимать высшие должности в праве поступать в учебные заведения и получать научные звания, степени и т.д.
Затем государственный антисемитизм становится истребительным".
Емкие и точные наблюдения писателя—философа.
Нынешняя вспышка антисемитизма вызвала новый поток высказываний. Говорят пенсионеры и писатели, членкоры АН СССР и члены общества "Память", неформалы из ДС и члены Верховного Совета.
Особый интерес в любом вопросе всегда вызывало компетентное мнение ученого. Поэтому сегодня об антисемитизме будет говорить ученый; старший научный сотрудник института общей и педагогической психологии АН СССР, руководитель группы "Психология педагогической школы "Диалога культур", кандидат философских наук Владимир Соломонович Библер. Беседует с ним наш специальный корреспондент Леонид Говзман.

Л.Г.: Владимир Соломонович, предмет нашего разговора малопривлекателен, но, вместе с тем, актуален – антисемитизм. Многие наблюдатели – от "рядовых" членов общества до членов правительства – отмечают рост антисемитизма в стране, говорят об опасности этого процесса. Вас, как философа, я знаю, занимают проблемы мышления, проблемы диалога различных культур. Можно предположить, что и по вышеназванной проблеме у вас есть что сказать.
В.Б.: Да, у меня есть некоторые мысли о причинах такого резкого усиления антисемитизма, о том, почему это достаточно серьезное и опасное явление.
Мне думается, что антисемитизм связан не только с отношением к евреям, но и с иными процессами, происходящими в нашем обществе в целом. "Еврейская проблема" – лишь симптом некоторых духовных, интеллектуальных и, действительно, опасных изменений в сознании, мышлении очень большой массы людей. Мы сами не отдаем себе отчета в происходящем – воспринимаем его как национальное, относящееся к евреям. Но, на мой взгляд, это глубинная ситуация некоего кризиса культуры.
В чем смысл этого феномена, этого тревожного свидетельства состояния культуры нашего общества и тех угроз, которые с этим связаны?
Во-первых, я думаю, что как только наша общественная жизнь, а вместе с ней и общественное сознание как бы сместились – с наезженной колеи коммунистической утопии, то сознание сразу съехало, как телега, на другую, тоже достаточно наезженную колею. Колею всей той идеологии, которая была связана с дореволюционным самодержавием.
Л.Г.: Как бы возврат на исходную точку, с которой начали строительство "новой жизни"...
В.Б.: Причем, с восстановлением всех с этим связанных рефлексов, которые один без другого не бывают: один вызывает другой, третий, четвертый – как у павловской собачки. Пример: почвенничество – ориентация на культуру, которая мыслится, как сдвиг назад, а не как постоянное обновление. Хотя давно известно, что без постоянного обновления корней, без их переосмысливания – культуры нет. Для нынешних ниспровергателей "спасение" культуры – в отступлении. Раз так – отвергается все то, что после семнадцатого года произошло.
Без малейшего напряжения мысли восстанавливаются – на рефлекторном уровне – почвенничество, самодержавие. Появились портреты Николая в большом количестве. Даже в домах интеллигентов. Восстанавливается религия. Причем, в допотопных, старых формах. И, что особенно важно, без внутреннего пафоса. А между тем, средневековая христианская религия – это глубокое духовное открытие. Нынче нет этого духовного открытия, но есть всего лишь комфортабельный сдвиг на наезженную духовную колею. И среди этих рефлексов – антисемитизм, как обязательный момент общего российского синдрома, обязательный момент восстановления старых наезженных колей.
Предвижу вопрос: почему возврат на "наезженную колею"? Проблема фундаментальная для нашего бытия. Прежде, чем ответить, напомню изречение Л. Фейербаха: "Мыслитель лишь постольку диалектик, поскольку он – противник самого себя. Усомниться в самом себе – высшее искусство и сила". Наше же сознание не умеет, не способно стоять на ветру сомнения. Оно не прошло искус картезианского сомнения, фундаментального сомнения. Поэтому, как только мы отслонились от стены веры – пускай пустой, пускай наивной веры в какие—то мифические идеалы, – на ветру самостоятельного сознания сразу же надо за что—нибудь зацепиться. Нельзя на ветру! Холодно! Страшно! Что, самому решать? Нет, уж, позвольте, раньше за меня решала коммунистическая партия, теперь за меня пусть решает предшествующая история. Со всеми ее – в данном случае – стереотипами.
Мы намечаем контуры того фона, где антисемитизм выступает некоторым симптомом: возвращение мысли — без малейшей попытки ориентироваться в новой ситуации, европейской, мировой — к тому, что было до семнадцатого года. А там, черт возьми, девятнадцатый век тоже подозрительный! Там культура какая-то странная. Там возникла демократическая мысль. Ату ее тоже!
И возникает некая хунвейбиновская реакция. Раньше одна линия культуры воспринималась — как говорил классик: декабристы разбудили Герцена, Герцен разбудил... и т.д. Теперь это все полностью отвергается. /Хотя отвергнуть Герцена, отвергнуть эту традицию — также значит отвергнуть культуру России./ И воспринимается – причем односторонне, без реальной связи — традиция другая, идущая от славянофилов. Заметим, не от славянофилов Аксакова, Кириевского, а расхожая, упрощенная, обывательская, лишенная, опять-таки, своего внутреннего духовного содержания.
Л.Г.: Воспринятая по нашим же учебникам.
В.Б.: Совершенно верно. Но с переименованными знаками...
Итак, XIX век не устраивает — он слишком сложен, в нем много вопросов, много сомнений, трудностей, споров. Значит, нужно сомнения и споры отстричь! Где-то стрижется, где-то отрубается, что-то отбрасывается. Остается нечто куцее. И вот тут поправлю себя: то, что подымается сегодня на щит, не столько культура, которая была до семнадцатого года, сколько мифологическая, которой, по сути, никогда не было, которая восстанавливает лишь скол, лишь сторону русской культуры, но без других сторон, без тех сцеплений, которые породили культуру Пушкина, Гоголя, Достоевского. Забывается Глеб Успенский, забывается Николай Успенский, забывается "Власть тьмы" Толстого, забываются чеховские мужики — то есть, реальная деревня: в чем-то патриархальная, в чем-то святая, в чем-то страшная и дико жестокая — все это "вычеркивается" и прокламируется несуществующая культура, вроде распутинского "Лада": придумывается некая лубочная картинка. И все, что лезет в этот лубок — антисемитизм очень лезет, он позволяет упрощать, он один из факторов упрощения этой культуры — оказывается очень привлекательным. Это первый момент.
Второй момент. Я думаю, что такое дикое раздувание антисемитизма связано с неким душевным комфортом: легче все происходящее у нас с семнадцатого года списать на евреев, чем, скажем, на власть предержащую партию. С ней ссориться пока не хотят.
Л.Г.: Но тут вопрос возникает: евреи-виновники — это не явно. А то, что делала власть, — явно. Можно проследить по документам, по всему, что нас окружает...
Впрочем, чувствую "подводные камни". И здесь "виновность" евреев можно "выявить", искусственно сконструировать. Изъять, скажем, из руководящих списков экзотические фамилии, как из булки изюм, выделить в отдельные; расклеить эти списки в присутственных местах, и ткнуть пальцем: смотри, народ, кто загубил державу — жиды! Это гораздо проще, чем разбираться, допустим, в лабиринтах политической экономии социализма или в постановлениях ЦК КПСС.
Тут ни сомнений, ни напряжения мысли не требуется — "враги" на виду! Как говорится, держи готовенького!
В.Б.: Власть, к тому же, может наказать! С ней страшновато связываться. Возникает некий феномен переименования. Хочешь говорить: ах, эта такая—сякая коммунистическая партия! Говоришь: ах, эти проклятые жиды! Это можно услышать в элитарной среде крупных литературоведов. Они признаются: да, конечно, мы говорим одно, а подразумеваем совершенно другое.
Л.Г.: Это уже совсем по Оруэллу — двоемыслие. Но это одна часть антисемитов, впрочем, небольшая. Многие же очень искренне считают виновниками евреев. Вот эти интересны.
В.Б.: Я думаю, что антисемитизм сегодня во многом организованное явление. И хотя кажется, что эти черносотенцы из "Памяти" — безумцы, выходящие на площади и говорящие дикие вещи, я думаю, что идет постоянная их "подкормка" со стороны верхних этажей, которые заняты, как сказали бы физики, постоянной перенормировкой.
Л.Г.: То есть, идет подпитка информацией.
В.Б.: Да. Сверху она достаточно выстроенная, рафинированная. Чем ниже — тем она более упрощается, приобретает характер прямых откровенных лозунгов. Но, знаете, мне думается, что даже в низовых слоях антисемитского черносотенства присутствует момент "удобства переименования". То есть, идет борьба не с теми феноменами, где требуется разум, отчет, требуется достаточно внутреннего риска.
Но избираются те направления, которые удобнее, безопаснее. Для "верхов" это удобно по достаточно тонким соображениям. Для "низов" — по другим причинам: "низы" чувствуют, что этот тип канализации злобы и ненависти все—таки одобряется. Инстинкт у массы очень силен. Там, где слабее разум, там сильнее инстинкт. У человека массы есть ощущение, что он не одинок, что, по сути, "сверху" его, их поддержат, если они не будут публично оскорблять власть. Это сложные и, вместе с тем, простые подсознательные сдвиги, которые так же усиливают антисемитизм.
Еще раз заостряю на этом внимание: антисемитизм в наших условиях — не "чисто" стихийное явление, он все время подкармливается власть предержащими. Заключен некий союз. С одной стороны — жестко настроенная номенклатура, с другой — пароксизм темной массы. Мне кажется, что эта шестеренка постоянно работает. Мы ее часто не учитываем, а в последних выступлениях русского национального фронта это достаточно определенно чувствуется.
Теперь третий момент. Он мне представляется наиболее серьезным.
Мне кажется, что не только те 70 лет, которые мы прожили при Советской власти, но и предшествующие столетия связаны в значительной мере с тем, что инстинкт ненависти оказался одним из самых фундаментальных. Очень трудно на себя посмотреть, обвинить себя, взглянуть в зеркало. Потому и возникает — особенно в минуты социальных и духовных сдвигов — желание найти "врага". Этот поиск "врага" при нежелании взглянуть на себя, критиковать себя, вдуматься в свои корни, в основание своей трагедии, своей судьбы, связан, на мой взгляд, с одним объективным моментом, который часто не учитывается. Речь идет о типичной почвенной русской цивилизации и еврейской ментальности. События в России складывались так, что эти категории в значительной мере формировались и выступали по некоторым противоположным направлениям, противоположна составляющим.
В каком смысле? В русской культуре, в особенности в ее организматических, почвеннических основах, громадную роль играл общинный коллективизм, упор в некую неподвижную историю, расчет на то, что эта совместность, эта почва вывезут.
С другой стороны, особая судьба еврейского народа, а в России особенно, связана была с ростом индивидуальности, необходимости самому находить выход из почти безвыходных положений, то есть, с большим расчетом на развитие индивидуальности, самостоятельности, сомнения, без которых просто не проживешь. А коль скоро такой импульс дан, возникает достаточно сложная культура сомнения. Потребность самому от себя зависеть, самому определять свою судьбу, самому формировать малые и большие группы. То есть, быть некоторым автором своей судьбы. Эта ментальность, особенно еврейской интеллигенции, была в какой-то мере десантом европейской мысли, европейского типа ментальности в России, причем, с особым взвинченным характером, этнической чертой.
И вот, когда сегодня возбуждается ориентация на восстановление русской истории, то почвеннические, "памятниковые" элементы чувствуют неудобство, потому что, в основном, идет духовная борьба между европейско-демократической тенденцией и патриархально-автократической, почвеннической, коллективистской, сущность которой в отсутствии культуры сомнения: я не хочу думать сам, я не хочу решать сам — пускай думают и решают за меня.
И вот тогда ненависть к европеизму воплощается в острую, внутреннюю, местную ненависть к еврейскому типу мышления.
Вот почему тут не просто поиск врага. Ситуация, на мой взгляд, гораздо сложнее.
Л.Г.: Можно ли ситуацию представить так: мир, как система, един, но разные структуры этого мира — я имею в виду различные этнические группы — находятся на разных ступенях развития, не только экономического, но и, связанного с этим, уровня сознания. Скажем, первобытно-общинному строю соответствует определенный уровень сознания. Я не вдаюсь в его структуру. Феодальному обществу соответствует иной уровень сознания. Современному, индустриальному обществу — иной... И то сознание, которое сегодня обнаруживается у нас, — соответствует феодальному. Для Европы это давно пройденный этап. Россия же оказалась в трагической ситуации. Народ — раб. И из рабства практически не выходил. Были периоды иллюзий, что вышел, но, на самом деле, не выходил. Соответственно этому — мышление. А евреи свой путь прошли с Европой, и по своему мышлению соответствуют больше европейскому. Отсюда, может быть, противоречие? Вспомним принцип Питера: все, что "превышает уровень компетентности, должно быть уничтожено...
В.Б.: Где-то совпадают наши объяснения. Но, на мой взгляд, ситуация еще трагичнее. Европейское средневековье наряду с ориентацией на коллективность ориентировалось и на индивидуума. Само христианство — есть очень углубленная ориентация на личность. Ипостась Христа связана с развитием личного искуса, исповеди, обращения внимания на себя. Исповедь заставляет человека представить его жизнь, как целое в момент смерти, то есть, отдавать отчет о себе, а не о том, как я связан с другими. Развитие личностных моментов характерно не только для нового времени, но, по-своему, для античности: рок и характер — трагедия; для средневековья: трагедия исповеди, где я сам отвечаю за то, где я окажусь и как буду наказан; нововременная ситуация, связанная с романной культурой. Россия все эти стадии проходила в ущемленном, ужасно обрубленном, одностороннем виде. И проходила, в основном, как бы вышибленной из социальных луз интеллигенцией, которая находилась на грани России и Европы. Отсюда — возможность Пушкина взглянуть с позиций французского языка на русский, и тем самым быть его пересоздателем. Отсюда и громадный духовный подъем этой части интеллигенции — она оказалась на пересечении нескольких культур, и, лишенная всяких политических свобод, канализировала свою творческую силу в узкую, сравнительно тонкую сферу духовной культуры. Но этот подъем не затрагивал основ российской жизни. Между тем, как в Европе происходила индивидуализация нации, в России была сплошная диффузная масса и очень тонкий слой интеллигенции, не проникающий внутрь этой массы. В этом особенность русской культуры XIX века. В одном стихотворении Слуцкого говорится: когда впервые не Армагедоны, не общие судьбы, а судьба женщины, бросившейся на полотно, заняла человека. Это "заняла" обернулось громадной глубиной культуры. Но, повторяю, это был очень тонкий слой рафинированной, углубленной, гениальной интеллигенции. И у этой интеллигенции начинает формироваться культура сомнения, особая, отличная от европейской. Суть этого отличия в том, что российская интеллигенция задумывается над совершенно специфическим вопросом: я, по сути дела, очень узка, я мала, может мне отказаться от своего первородства? Может слиться с народом? Страшно быть тонким слоем интеллигенции в таком "страшном" отдалении от народа. Поэтому в XIX веке и возникает рефлекс: отказ ради "простого народа" от своего духовного первородства. Народники ли это, почвенники ли это, славянофилы — у всех возник этот рефлекс: мы одни, мы вне народа, нужно отказаться.
Вначале отказывались от поместий, это трудно, но шли на это. Отказывались от имущества. Но потом оказалось, что нужно большим жертвовать: отказаться от своих убеждений, личностных, слишком индивидуальных. Что означало перестать быть интеллигенцией. Это и стало роком развития демократической интеллигенции на рубеже XX века.
Мы недостаточно учитываем этот пафос отказа от себя. Далее он выродился в девиз: становись на горло собственной песне. Но идея слияния с народной массой, без которой я одинок, была одним из важнейших рефлексов русской интеллигенции. Еврейская интеллигенция, кстати, очень неохотно отказывалась...
Л.Г.: Поскольку мы вернулись к евреям, хочу задать вопрос. Вы сказали, что видите большую опасность. В чем она?
В.Б.: На первый взгляд опасность носит характер опасности для евреев. Но это симптом. Страшно то, что нынешний антисемитизм показывает, что русская культура, сделав очередной круг, вновь начинает погружаться в самый худший вид варварства. Гроссман говорит о рабстве. Это одна сторона. Другая сторона — это рафинированная тонкая культура. Но эта тонкая культура, как я уже говорил, сама страдала червоточиной — стремлением отказаться от себя, слиться с массой. Это придавало ей громадную мессианскую силу, но уничтожало ее внутреннюю способность к саморазвитию.
Наша интеллигенция, вместо того, чтобы вдумываться в происходящее, моментально хватается за некоторые подсказки, сформированные в прошлом.
Л.Г.: Вы нашли точное слово: "подсказки"! "Подсказки" без внутренней сущности.
В.Б.: Внутренней сущности нет. Ни в обращении к христианской культуре, ни к почвенничеству. А только лишь некоторая подсказка.
И вот это для меня уже страшно. Когда я слушаю сегодняшнюю, даже "перестроечную" интеллигенцию — мы как будто ушли от темы антисемитизма, но, на самом деле, не ушли, — то мне страшно. Почему? Нет желания глубоко вдуматься. Нет аналитичности. Есть только стремление найти какие-то "таблетки" для спасения.
В этих условиях антисемитизм — и сейчас я вижу это — может охватывать достаточно элитарные слои русской интеллигенции. В этом находят для себя возможность, не думая, стать якобы духовным. Заметьте, как легко говорят о духовности. Каждый третий интеллигент в своей статье говорит о духовности.
Но духовность без разума, без сомнения, без культуры сомнения — это обратная сторона того, о чем мы говорили, в частности — антисемитизма. Отрицание сомнения — тень над демократией.
Я недавно видел телепередачу: шел разговор с митрополитом.
Он вполне понятно и интересно рассказывал о ценностях христианской религии. Рядом сидел доктор биологических наук. Когда митрополит закончил, доктор наук сказал: "Как мы с вами сходимся! Для науки тоже — главное, чтоб не было сомнений, чтоб была вера!"
Простите, это уже страшно! Страшно, когда ученый говорит: "верю".
Л.Г.: Это не ученый. Это тот же поп в партикулярном платье.
В.Б.: Что гораздо хуже. Священнослужитель не претендует на научность. А этот претендует.
Исчез пафос разумности. А он крайне существенен. Это не позитивистская разумность. Это разумность, которая, выходя на всеобщее, на вечное, сохраняет культуру сомнения. Это трагично для человека, ко без этого нет разума, следовательно нет духовности.
Вот поэтому для меня ситуация антисемитизма является симптомом тяжелого духовно-культурного кризиса. И он повергает меня в большой пессимизм в отношении будущего.
Л.Г.: Вы обронили такую фразу: они не хотят задумываться. Мне кажется, что желания мало — не сформирован тип мышления, соответствующий концу XX века.
В.Б.: Совершенно верно! Об этом я и говорил. Посмотрите, за последнее время не появилось ни одной новой идеи. Появляются, но это подсказки: либо упрощенно понятые европейские идеи, либо упрощенно понятые идеи прошлого века. Тут и идея "Лада", тут и упрощенно понятая идея самодержавия. Заново осмыслить ситуацию — вы правы — не могут. Для этого нужно, чтоб накопилась некая база, некоторое пространство. Как для цепной реакции нужна некоторая критическая масса, так нужна она и для новых идей. Но этой критической массы в сознании нет.
Далеко же можно зайти в пессимистических выводах из сказанного нами! Но это уже тема для другого разговора...
(«Информационный бюллетень», февраль-март 1990 г. №№ 2-3 (38-39), Москва, 1990 г.)