Портрет времени

ВОСПОМИНАНИЯ О ЧЕРПУЛАЕ

Итак, наш самолет заскользил по озеру.
У дальних северных границ края, среди заснеженных скал лежит Черпулай. Никогда не видел я вершин Тибета, но, глядя на эти окружающие озеро скалы, похожие на измятую белую бумагу, ярко подсвеченную с одной стороны, нетрудно представить гигантские вершины, а на восходе солнца или на его закате та же разбуженная фантазия начнет гипнотизировать: не здесь ли писал свои горы Рерих?.
Впрочем, что фантазия? Невыразимо прекрасны горы над Черпулаем!
Сковано озеро льдом. Сверху снег. Идешь под резкий скрип, оглянешься — чуть приметная цепочка следов остается. Ветер и мороз потрудились, спрессовали накрепко снежный покров.
На Черпулае оленеводческая ферма колхоза имени XX партсъезда. Пять оленьих стад. (Еще семь на другой ферме — Кетанде). Среди пастухов много молодежи. «Молодеет пастух», — говорил мне председатель колхоза Леонид Акимович Глушенко. Поэтому и появились в оленеводстве комсомольско-молодежные бригады. Одну из них возглавляет Николай Андреев. Здесь, на Черпулае.
...Он вышел из дома, прислонился к углу сруба. До чего же ты яркий, парень! И описать тебя можно лишь на языке матери, одевшей, тебя так экзотично и тепло. Светлая мука, рукавицы с узорами, на ногах расшитые унты, на голове курака из белого оленьего меха, ярко-голубые бархатные штаны дополняют этот живописный наряд, и выглядишь ты, как большая и очень красивая, кукла. Черные северные глаза блестят, румянец во всю щеку... «Как звать тебя, человек?» Эх, молчишь, потому что рот у тебя завязан теплым шарфом. Иначе тебя и не выпустили бы на тридцатипятиградусный мороз...
Так познакомился я с Георгием Андреевым, сыном Николая Андреева, известного оленьего пастуха.
Через несколько минут он быстро шагал за матерью по упругому снегу озера. Было четыре часа дня, но сумерки уже легли плотной синевой. Скоро мать и сын слились с темными подножиями гор, обступивших озеро.
...На Черпулае шел забой оленей.
Андреев исчезал на несколько часов, появлялся, говорил о чем-то с забойщиками, и опять его долго не было. Позже я узнал, что он искал оленей, отбившихся от стада где-то на подходе к Черпулаю.
На другой день, утром, возле кораля стояли четыре оленя: белый и три пестрых. Спросил у забойщиков про Андреева. «Там он, — кивнули они, — на другом Черпулае.
Другой Черпулай — тот же поселок, расположившийся за пологой сопкой метрах в пятистах от озера и домиков, прилепившихся здесь: красного уголка, магазина, медпункта, общежития ветеринаров. Там, за сопкой, живут старые эвены, отцы, матери и жены пастухов.
Шли ближним путем — через сопку. Говорили об оленях. Странные глаза у этих животных: большие и красивые, но разные: в одних — глубина, словно мысль оленья спрятана, в других же — пустота. Спросил у Андреева. Он хмыкнул, десяток шагов шел молча, потом сказал: «А что, у людей не так?» И когда еще сотню шагов прошли, он неожиданно вздохнул: «Знаешь, а я своих ездовых отдал». — «Как отдал?» - «Мне до ровного счета не хватало четырех, тех, что отбились...» — «И что?» — «Как что? Там они теперь», — и он кивнул в сторону кораля.
Так вот что это были за олени — белый и три пестрых — его ездовые. Теперь они довели до нужных цифр килограммы, камус и все прочее, что подлежит учету при забое. «Как ты теперь без ездовых?» — «Найду отставших. На них до стада доберусь». — «А трудно приучить к нартам?» — «А это смотря, какой олень. Он улыбнулся и уже весело закончил: «Смотря, что в глазах...»
До его стада девяносто километров. Тайга, перевалы, мороз. «Тайга — да, перевалы — да. Мороз не в счет», — сказал он. «Сколько нужно идти до стада?» Подумал. Он никогда не отвечает сразу; подумает, потом только прозвучит лаконичный ответ. «Однако, две ночевки будет».
С ним жена его, Христина, и дети. Девяносто километров. Две ночевки. Тайга. Перевалы. Мороз не в счет...
Там, за девяносто километров от Черпулая (посмотрел на карту: люди добрые! совсем немного до Оймякона, полюса холода), ждут его Петр Андреев, Прокопий Шумилов и Иннокентий Осенин – молодые пастухи, комсомольская бригада. Ждет его там верный пес Черный. И стадо оленей. В тысячу двести голов, как говорят пастухи.
...Здесь нет замков на дверях. Зашли погреться в ближайший к коралю домик ветеринаров. Для меня погреться – в тепле посидеть. Для Николая — чай попить.
Он помнит себя пастухом с малых лет. Его, мальчишку, брал с собой в стадо отец. Олени бежали по тайге через перевалы. Утреннее солнце окрашивало оранжевым вершины, а за изломами скал темнели неосвещенные склоны. Через несколько часов их покрывал фиолетовый сумрак. Летом они светились подолгу, тайга наполнялась тишиной и острым запахом грибов. (За много лет своего пастушества он так и не научился различать грибы. «Олени это делают лучше меня, — сказал он. — Грибы для них — лакомство».)
Еще он помнит из детства старенький маут, с которым, подолгу бегал за резвыми оленями, но те ловко уходили от броска. Арканить же ленивых не позволяло упрямство – ему нужны были только те, ускользавшие...
Жена Христина, пятилетний Георгий, трехлетняя Александра, годовалая Софья с ним — в тайге. В палатке. Я спросил: «Что в детсад не сдашь?» «Надо, чтоб привыкали, — ответил он. — Детей надо при себе держать. Отдай я их — после школы, после армии в тайгу уже не затянуть...»
Он допил чай и посмотрел в окно. Там, далеко по озеру, шел его сын. И глаза Николая потеплели.
Он видит сына пастухом. Берет его в стадо, учит бросать маут. Пока это игра для мальчика, но уже сейчас он может ловко заарканить с пяти метров Черного, его лайку, большого друга. Пробегут годы, и Георгий сильным броском на двадцать метров изловит оленя. Тогда отец скажет: «Ты настоящий пастух, сын».
Малыш шел по озеру, по белой нетронутой глади. Шел своим путем...
Но ведь есть сотни и тысячи малышей, направить которых не смогут родители, братья, деды. Они не сделают этого, скорее всего, просто из-за небрежности. Потому что «он еще маленький», «тебе еще не понять», «вот пойдешь в школу, узнаешь». А этот малыш с Черпулая идет в свою жизнь уверенным шагом. Он чувствует на себе внимательный взгляд, добрую руку на плече и знает, что его хотят видеть настоящим мужчиной. И он растет им.
Если бы меня спросили теперь, где я встречал подлинное приобщение к отцовскому делу, — не то приобщение, когда уже не малый «малый» подходит к станку и рядом с ним наставник, показывающий, как держать одно и как держать другое, — а то приобщение, когда вступающий в жизнь человек уже наделен умением и, главное желанием трудиться, я бы ответил так: на Черпулае.
Место человеку может указать только тот, кто сам знает свое место...
...Мы стоим с Андреевым-старшим на вершине сопки, разделяющей Черпулай на «этот» и «другой», стоим и смотрим на озеро и маленькие неторопливые фигурки у кораля. Как светло здесь и тихо! И не хочется двигаться с места, потому что тишина Черпулая дает успокоение.
Городской человек глохнет от шума: самолеты, моторы, скандалы в транспорте и на работе, оркестры, телевизоры... Вырвавшись из этой какофонии, начинаешь воспринимать мир: его размеры и простоту, начинаешь видеть его краски, слышать его тишину. Вдруг понимаешь, что мир стремится к тишине, это его нормальное состояние. И обретаешь уверенность.
Черпулай — родина Андреева. Раз и навсегда отпечатал он все это в своей душе, и именно поэтому уже ничто не сотрет его тягу к суровой земле и труду на ней.
Эту тягу он получил от отца. Теперь она переходит от него к сыну.
...Про орден он мне не сказал. О нем сказали другие. Поздним вечером в жарко натопленной избе (тепло, пока в печи огонь) неторопливо течет разговор: о северном житье-бытье, о рыбалке и охоте, о том, как живут люди, что у них есть и чего нет... Николая вспомнили — и сказали об ордене Трудового Красного Знамени.
Орденоносцы здесь в большом почете.
Я вышел из жаркого дома. Тусклые звезды над головой... Замереть нужно, чтоб снег под ногой не скрипел.
Тишина — ни звука.
Минута, другая, и вот ты уже слушаешь тишину. Она звучит одной прозрачной нотой, ничем не нарушаемая. И только раз или два где-то там, за сопкой, тренькнет оленье ботало...
Подошел неслышно Соболь и задышал. Шерсть под рукой влажная. Замер от ласки — а днем рычал и лаял, — потом лапы на грудь и мелко задрожал. Дрожь счастливая. Этой лайке на снегу в сорокаградусный мороз спать, мне — в теплом доме, в кукуле. «До утра, Соболь, тебе нельзя в дом.
Северная собака должна спать на снегу, иначе пропадет».
Поскулил...
...Андреев удивил меня дважды.
Первый раз, когда сказал, что половина стада имеет клички. Каждый олень свою. Язык эвенов удивительно богат. Охотник, например, рассказывая о своем долгом пути по тайге, употребит сотни названий ручейков, опушек, холмиков, ложбинок и прочих таежных приметных мест. И каждое такое место имеет свое название. Единственное.
Об этом я уже знал. Но чтоб олени, более полутысячи! «И всех помнишь?» — «Всех». — «Как клички-то даешь?» — «Очень просто. Например, у него вот так хвост изогнут — тогда он будет называться Нэлань. А другой буйный, убегает Сокжой. Понимаешь, они все разные».
Потом он сказал, что знает и каждого оленя из другой половины, безымянной. Но кличек пока не дал, случай не представился...
Второй раз он удивил меня еще больше.
Был вечер. В красном уголке смотрели фильмы. Только что кончилась вторая серия «Бега», дружно попросили запустить еще один — время позволяло и настроение тоже. Объявили пятиминутный перекур.
Вышли на улицу. В полной тишине валил густой снег. На расстоянии вытянутой руки ничего не видно.
«Ну, все, — услышали мы, прилетевшие на Черпулай, — сидеть теперь вам здесь неделю. Не меньше». Шутили, наперебой предлагали то рыбалку, то дорогу до Арки на оленях.
Подошел Николай, и по тому, как он молчал и даже как затягивался сигаретным дымом, чувствовалось: у него есть что сказать.
И он сказал: «Однако, завтра улетите». — «Ты что, Николай? Вот они все говорят: на неделю сели». — «Однако, завтра улетите», — твердо повторил он, бросил сигарету и, улыбнувшись, пошел в избу.
Наутро, когда рассвело, мы вышли во двор и поняли, что судьба подарила нам безоблачно яркий день.
Сколько я ни просил Николая объяснить сей факт, он отмалчивался и, щурясь от обилия света, смотрел на скалы. Я тоже смотрел на скалы и думал, что эти северные камни чудесами полны, иначе как объяснить пророчество пастуха-эвена?
...Он говорил мне, что в тайге красиво летом. Но в моей памяти он останется зимним. Я вижу, как там, среди скал, по ослепительно белой долине, бежит упряжка оленей, и сидит в ней человек, укутанный в шкуры. И на сотни километров вокруг ни звука. И ничто не движется, только бегут олени, сидит человек. Он молчит и думает. О сыне, который, играя, набрасывает на веселую лайку отцовский маут. О жене думает человек, которая склонилась сейчас над шитьем, и из-под ее быстрых пальцев выходит удивительный узор на унтах для Софьи. Об оленях думает, с которыми очень скоро встретится у таежной речки Асатькан.
Он приглашал посмотреть на эту речку. Но да нее было три перехода, две ночевки, а у меня кончалась командировка. И он сказал, что можно в другой раз. Тогда он покажет мне красавицу, которую дано видеть очень немногим. Потому что сначала от Охотска нужно лететь до Арки, потом от Арки до Черпулая. И от Черпулая еще девяносто километров на оленях.
И тогда среди тайги и скал откроется прозрачная и чистая Асатькан.
По-русски это значит Девушка...
Л. ГОВЗМАН, наш спец. корр.
Охотск — Хабаровск.
(«МД», 21.02.80 г.)