Создать свою тему оформления
0
ВОЗМОЖНА ЛИ ПОБЕДА ФАШИЗМА В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ?
Владимир Библер
Для начала — несколько слов об исторической локализации "фашистского", или, может быть, точнее — "национал-социалистического" феномена. Не думаю, что феномен этот следует искать в неких "давно— прошедших" временах, — мы сразу же утонем в безответственных, хотя и соблазнительных внеисторических аналогиях и ассоциациях. Все будет похоже и все — совсем другое. Но не следует ограничивать это: Феномен и наличными формами гитлеровского национал-социализма, или — с соответствующими изменениями — сталинизма... Предполагаю, что феномен фашизма /во всех его — уже бывших и еще возможных разновидностях/ — органический — увы! — феномен XX века.
В этом плане вдумаемся в две основные проблемы.
Во-первых, к сожалению, очень кратко, — в глубинные социальные предрасположенности к фашизму в XX веке.
Во-вторых — более детально — продумаем социально-психологический "синдром" фашистской умонастроенности, точнее — не умо-..., но, если так можно сказать, — "экстазо-настроенности".
Думаю, что очертив эти два "схематизма" мы ближе подойдем к ответу на исходный вопрос: является ли фашистско-образный феномен реальной опасностью в нашей стране на исходе XX века?
Итак, вкратце, — о первом "схематизме": о социальной предрасположенности "национал-социализма" как массового явления.
Этот схематизм — источник самых страшных судорог XX века. Не он же — в ином повороте — источник самых больших надежд.
Речь идет вот о чем. В XX веке рушится тот стереотип социальной детерминации, что лежал в основе марксовой социологии. В чудовищных сдвигах мировых войн и революций, в пароксизмах безработицы и экономических катастроф /10-20-е годы/ все более бесповоротно разрушались те твердые социальные связи, бытовые "навечности", что прочно определяли судьбу, сознание, стереотипы поведения миллионов людей. Из этих прочных луз человек — каждый поодиночке — выбрасывался в окопы сражений, на нары лагерей, в подземелья безвыходных ночлежек. Сознание человека не столько определялось его неизменным бытием в социальных нишах, сколько — судорожными формами измененения его бытия, трагическими формами одиноких и случайных выборов.
Люмпен, — какого-то необычного, невозможного, вне-культурного типа, — становится основной социальной фигурой этого времения /главным образом — первой трети века, но для нас — также и конца столетия/. Но человек, вырванный из прочных социальных "матриц", остается наедине с собой, вынужден ежедневно решать за себя, — решать свою жизнь и свою смерть. Такое решение, такой выбор предельно непривычны, страшны, невозможны, — впору скорее убежать от себя, от собственной ответственности и укрыться от ветров истории в спасительных загонах псевдо-коллективности, — в загонах любой степени надуманности и внеисторичности. Убивать, казнить, растлевать, — но не от своего имени, не от своего лица. Вот один из общих корней фашистско-подобной фанатичности XX века.
/Но тот же вызов "самостоянья", предельной индивидуальной ответственности за исторические судьбы — становится для человека, способного выдержать предельный риск свободы, бытия наедине с историей, — основой всех сил, противостоящих фашизму, основой культуры XX века./
Пока об этом достаточно. Я еще вернусь к этой теме в конце своих размышлений.
Теперь о тех социально—психологических импульсах, что возникают на этой вязкой и постоянно все поглощающей социальной трясине.
Прежде всего — это страх одиночества, "бегство от чуда" индивидуальной — страшно трудно выносимой — исторической ответственности. Возникает лозунговый экстаз: «против» индивидуальности, да единый высший дух: расы, массы, класса". Этот экстаз и должен спасти от личного самостояния. Тут идут в дело подручные традиции. В Германии такой традицией, облегчающей переход к фашистскому умонастроению выступало стремление к железному Порядку, когда освященный схематизм поведения сам за себя должен все решать и все искупать.
России — такая историческая опора — пережитки общинных сцеплений и круговой поруки. Снова, но совсем по-другому облегчается отказ от ответственного и рискованного одиночества, от всех норм личной морали. Замечу в этой связи, что с рабочим классом дело также не так просто и оптимистически обстоит, как предполагал Маркс. В значительной мере, и в фашистской Германии и в нашей стране опора на социальную психологию Пролетариата связана с тем, что сила рабочего класса — в слитности, в совместности. Рабочий силен в коллективе, но каждый в отдельности, "выдвинутый" наверх, или обрушенный вниз, он теряет свои особенности, легко поддается страху остаться наедине с собой. Сила рабочих /я говорю о рабочих классического до-автоматического производства/ — это чувство локтя, но не сила самоустремленной, самоотстраненной деятельности. Это — во многом — объясняет ориентацию на обожествление рабочего класса /особенно — в процессе его люмпенизации/ в различных протофашистских структурах.
Теперь — второй социально—психологический импульс фашизации массового сознания в XX веке. Это — судорожная устремленность против разума, сладострастная подмена разума вожделенным классовым или расовым инстинктом. Во мне решают какие-то, мне неподвластные, инстинктивные, подсознательные силы. Такая жесткая позиция — "не хочу быть разумным, бегу от сомнения и рефлексии!", такая установка на инстинкт, на языческую силу крови, или на классовую детерминацию — оказывается существенным моментом прото-фашистского синдрома.
Третий момент, на который мы как-то совсем мало обращаем внимание, но который крайне существенен — особенно сейчас, в современной советской ситуации. — В период тотального кризиса, в напряжениях экономических катастроф, во времена тотальных поражений — военных, или идеологических, — когда невозможно опереться на какие-то наличные, нормальные структуры гражданского общества, возникает ужас перед н а с тоящим, или даже — ненависть к настоящему, к жизни как она есть. Нормальная, устроенная, обычная частная жизнь представляется не только невозможной, но и — слишком "бюргерской", скучной, вялой и — опять-таки — самоответственной. Оказывается соблазнительным ловить рыбку жизненного выигрыша в мутных водах насилия, экспроприации и вселенских катастроф. Во имя неясного будущего /утопизм, мессионизм/, или доисторического прошлого /кровь, раса, род/ отвергается и презирается трудное настоящее.
Для любых форм нацистской идеологии характерно это презрение к н о р м е, к опасному Presens-у. И именно в этом моменте наша современная ситуация приближается /социально-психологически/ к типичным пред-фашистским устремлениям. Даже острее чем в сталинские времена. Дело в том, что бегство от настоящего формирует некий миг тождества между "давно прошедшим" и "мессианско-будущим" временем.
Мессианское представление о всечеловеческой цели этого /моего!/ народа оказывается, одновременно, пробуждением сил крови, сил извечно расовых, исконно — в почве — укорененных. Этот страшный момент, когда мгновение настоящего до донышка исчезает в абсолютном тождестве безответственных — за меня отвечающих — прошлых и будущих веков.
Такое слияние "футур-утопизма" и "голоса крови" действительно отличается от модели сталинизма, где прошлое и будущее все же не совпадали, где еще оставался зазор для нравственного сопротивления одиноких, разумных, творчески устремленных людей. Сейчас такого зазора в идеологии "Памяти" или ОФТ уже нет совершенно, сейчас, в связи с крахом коммунистической утопии все более назревает откровенная опасность буквально "национал-социалистической" идеологии, как идеологии массовой. Это еще только слабое облачко на горизонте, но ветер несет его все ближе, облако все более вырастает в клубок предгрозовых туч.
И здесь включается еще один момент, который можно назвать "мистикой порядка" /сравните тот же немецкий Ordnung/, как ни противоречит, на первый взгляд, эта мистика — экстазу всеобщего насилия. Призрак Сильной Руки, соблазн насилия во имя победы над анархией, над странной свободой воли отдельных индивидов, все это органично входит в пред—фашистский "синдром". Но, повторяю, это не просто стремление к н о р м е, это некая взвинченность, мистика порядка, это — порядок абсолютной и самодовольной непорядочности. Сегодня, в нашей стране, на фоне разрушения всех нормальных структур общественной, экономической, нравственной жизни, такая мистика Порядка становится одним из важнейших источников фашиствующего сознания /"Долой болтунов! долой Митинг! долой разномыслие!"/
И еще один симптом. Это — трудность — опять-таки, особенно в наших условиях, — понять и принять те формальные права, что несет в себе нормальная демократия, гражданское общество. Фашизм всегда продиктован ненавистью к бессодержательной Форме к формальному равенству возможностей /= к предпринимательской инициативе/. НЕТ, нам подавай буквальное, "стесанное" равенство. НЕ равенство возможностей и прав, но завистливое уравнение всех людей, всех способностей и умений.
Это — ненависть к скучным формам Права во имя мистических содержательных Сущностей. Такая неприязнь к буржуазным ценностям формального права крайне для нас характерна и опасна. Между тем, если Античность внесла в культуру феномен эстезиса, а Средневековье — сосредоточенность свободной воли нравственной личности, то буржуазная цивилизация выявила — и в этом ее вечный смысл — особое значение правовых формальных отношений, уважение к и н о м у мнению, слову, делу, если оно не нарушает моих, столь же всеобщих прав на свое дело, слово, мысль. Маркс когда-то писал, что идея общественного договора означает сведение человека к буржуа, к частному лицу. Однако, я думаю, что понимание человека как б у р ж у а — одно из всеобщих определений человека, и сейчас, и в будущие времена. Быть "буржуа" /в этом широком смысле, в смысле владения своей рабочей силой, своими творческими и предпринимательскими потенциями/ — нас это страшно раздражает, нам претит бюргерская умеренность, нам трудно понять, что эта "ограниченность" таит в себе все возможности творческого сосредоточения личности Нового времени. Но пока мы не расстанемся с этим предрассудком, мы не гарантированы от соблазнов фашистского экстаза.
Вот сколько симптомов имеет синдром фашизма. Но думаю, что есть одна лакмусова бумажка, позволяющая сразу же выявить назревающую болезнь. Это — антисемитизм /в самом широком смысле этого слова/. Внешним существенным знаком объединения всех этих симптомов в один взрывной удар оказывается ненависть к "Евреям" /какой бы национальности они не были/, разоблачение каких-то вариантов "сионистско-масонского заговора". Для фашизма необходимо найти основного врага не извне /это всегда найдется.../, но изнутри, как нечто, по определению, — рассеянное, внедренное и индивидуализированное. Пусть я лично ничтожен /комплекс неполноценности обязателен для фашистского умонастроения/, но как носитель некоей мистической целостности, слитности — я всемогущ и всевластен. И все это благодаря тому, что в моих силах выжечь из «наших рядов» некоего "выродка", "изгоя", "пришельца", "одиночку". Необходимо очистить поры исходной слитности, вжаться друг в друга до полной тождественности. Идея борьбы с внутренней "диаспорой" любого толка — это характерный "вторичный половой признак" пред-фашистских настроений. /В сталинской модели такую "диаспору" воплощал в двадцатые и тридцатые годы — интеллигент, любого национального происхождения/.
Вообще, не существенно, кто именно внутренний враг, ненависть к которому дает ощущение превосходства — не личного, не заслуженного, но — заданного "мистически", какие бы преступления ни были на моей личной совести, — заданного кровью, классом, исторической миссией. Существенен вздох освобождения от личной ответственности, от насущности личного искупляющего поступка. Поэтому "евреи", или "цыгане", или иные "инородцы" здесь тождественны в одном, точнее, — в двух смыслах /бессмыслицах/. Во-первых, они должны быть вне врожденного единства крови, или — исторического выбора, — они — "одиночки", "рассеянные", "внедренные", "себе—всем—обязанные выродки". Во-вторых, их должно быть "мало". /"Малый народ"/ Они легко могут быть уничтожены, истреблены, их исчезновение представляется вполне достижимым излечением от собственных пороков и болезней.
Если сосредоточить все эти импульсы, питающие пред—фашистский синдром, возможно сформулировать суть дела в некоем противопоставлении трагическому "катарсису" в понимании Аристотеля. Мы помним, что "катарсис" означает внутреннее духовное очищение, освобождение, возникающее в момент соединения двух трагических эмоций: СТРАХА и СОСТРАДАНИЯ. Фашистский импульс ненависти и убийства /порабощающее сознание/ возникает в слиянии СТРАХА и ЗАВИСТИ /о страшной силе демонов всеобщей зависти, свирепствующих в условиях "прусского коммунизма" очень точно писал Карл Маркс/. Когда два эти призрака подгоняют друг друга и взвинчиваются до предела — у порога — ужас "национал-социализма".
Теперь снова вернусь к тому, с чего начал свое размышление. — К социальным основаниям массовой нацистской опасности в 90—е годы нашего века.
Здесь два момента. Один — усиливающий и культивирующий фашистские корни. Второй — их ослабляющий.
В социальном плане угроза массового национал-социалистического умонастроения питается сейчас злыми имперскими устремлениями и имперской памятью люмпенов России /им несть числа/. И, с другой стороны, — уравнительско—сталинской, административно—социалистической жаждой власти. Это — питательная почва для слияния националистической и социалистической ностальгии. Пока эти импульсы охватывают меньшинство населения, — какой радостью были для меня прошедшие выборы, — но слабость и раздор демократических сил оставляют все более опасное "место пусто...".
Однако, есть основания и для оптимизма. В более отдаленной, но и более мощной перспективе таким основанием становится тот самый новый тип социальности, с которого я начал свои печальные размышления. Однако в конце XX века этот новый тип социальности /разрушение классовых ниш/ совсем изменил свой смысл и характер. В малых группах, в социуме свободного времени, во всеобще—индивидуальном труде современных пост-индустриальных структур /НТР, компьютерная революция/ назревает уже не люмпенское сознание и подсознание трущобных ночлежек и уравнительской зависти, но сознание глубокой и насущной самодетерминации. Конечно, этот момент гораздо более ощутим в Японии или в Швеции, но и для нас, — пусть в качестве нарастающих устремлений и духовного "соседства", — этот момент все более актуален и реален. Каждый шаг, укореняющий на нашей почве гражданское, нормальное общество, углубляет и нормализует такую реальность и насущность. Живое возвращение к нормам свободного предпринимательства и свободного творчества /для молодежи это уже сейчас — ключевое сознание/ все более превращает прото-фашистские судороги в нечто малоинтересное, скучно—клоунадное.
Какой же может быть вывод? До вывода ли здесь... Конечно, фашистская опасность — отнюдь не фантом и не пропагандистское пугало, это — вполне серьезная угроза, но еще н е массовое движение. А дальше — дело за определенностью действий и ясностью разума радикально-демократической оппозиции. На власть здесь надежды у меня нет.
(Информационный бюллетень, №№ 8-9 (44-45), М., 1990 г.)
Владимир Библер
Для начала — несколько слов об исторической локализации "фашистского", или, может быть, точнее — "национал-социалистического" феномена. Не думаю, что феномен этот следует искать в неких "давно— прошедших" временах, — мы сразу же утонем в безответственных, хотя и соблазнительных внеисторических аналогиях и ассоциациях. Все будет похоже и все — совсем другое. Но не следует ограничивать это: Феномен и наличными формами гитлеровского национал-социализма, или — с соответствующими изменениями — сталинизма... Предполагаю, что феномен фашизма /во всех его — уже бывших и еще возможных разновидностях/ — органический — увы! — феномен XX века.
В этом плане вдумаемся в две основные проблемы.
Во-первых, к сожалению, очень кратко, — в глубинные социальные предрасположенности к фашизму в XX веке.
Во-вторых — более детально — продумаем социально-психологический "синдром" фашистской умонастроенности, точнее — не умо-..., но, если так можно сказать, — "экстазо-настроенности".
Думаю, что очертив эти два "схематизма" мы ближе подойдем к ответу на исходный вопрос: является ли фашистско-образный феномен реальной опасностью в нашей стране на исходе XX века?
Итак, вкратце, — о первом "схематизме": о социальной предрасположенности "национал-социализма" как массового явления.
Этот схематизм — источник самых страшных судорог XX века. Не он же — в ином повороте — источник самых больших надежд.
Речь идет вот о чем. В XX веке рушится тот стереотип социальной детерминации, что лежал в основе марксовой социологии. В чудовищных сдвигах мировых войн и революций, в пароксизмах безработицы и экономических катастроф /10-20-е годы/ все более бесповоротно разрушались те твердые социальные связи, бытовые "навечности", что прочно определяли судьбу, сознание, стереотипы поведения миллионов людей. Из этих прочных луз человек — каждый поодиночке — выбрасывался в окопы сражений, на нары лагерей, в подземелья безвыходных ночлежек. Сознание человека не столько определялось его неизменным бытием в социальных нишах, сколько — судорожными формами измененения его бытия, трагическими формами одиноких и случайных выборов.
Люмпен, — какого-то необычного, невозможного, вне-культурного типа, — становится основной социальной фигурой этого времения /главным образом — первой трети века, но для нас — также и конца столетия/. Но человек, вырванный из прочных социальных "матриц", остается наедине с собой, вынужден ежедневно решать за себя, — решать свою жизнь и свою смерть. Такое решение, такой выбор предельно непривычны, страшны, невозможны, — впору скорее убежать от себя, от собственной ответственности и укрыться от ветров истории в спасительных загонах псевдо-коллективности, — в загонах любой степени надуманности и внеисторичности. Убивать, казнить, растлевать, — но не от своего имени, не от своего лица. Вот один из общих корней фашистско-подобной фанатичности XX века.
/Но тот же вызов "самостоянья", предельной индивидуальной ответственности за исторические судьбы — становится для человека, способного выдержать предельный риск свободы, бытия наедине с историей, — основой всех сил, противостоящих фашизму, основой культуры XX века./
Пока об этом достаточно. Я еще вернусь к этой теме в конце своих размышлений.
Теперь о тех социально—психологических импульсах, что возникают на этой вязкой и постоянно все поглощающей социальной трясине.
Прежде всего — это страх одиночества, "бегство от чуда" индивидуальной — страшно трудно выносимой — исторической ответственности. Возникает лозунговый экстаз: «против» индивидуальности, да единый высший дух: расы, массы, класса". Этот экстаз и должен спасти от личного самостояния. Тут идут в дело подручные традиции. В Германии такой традицией, облегчающей переход к фашистскому умонастроению выступало стремление к железному Порядку, когда освященный схематизм поведения сам за себя должен все решать и все искупать.
России — такая историческая опора — пережитки общинных сцеплений и круговой поруки. Снова, но совсем по-другому облегчается отказ от ответственного и рискованного одиночества, от всех норм личной морали. Замечу в этой связи, что с рабочим классом дело также не так просто и оптимистически обстоит, как предполагал Маркс. В значительной мере, и в фашистской Германии и в нашей стране опора на социальную психологию Пролетариата связана с тем, что сила рабочего класса — в слитности, в совместности. Рабочий силен в коллективе, но каждый в отдельности, "выдвинутый" наверх, или обрушенный вниз, он теряет свои особенности, легко поддается страху остаться наедине с собой. Сила рабочих /я говорю о рабочих классического до-автоматического производства/ — это чувство локтя, но не сила самоустремленной, самоотстраненной деятельности. Это — во многом — объясняет ориентацию на обожествление рабочего класса /особенно — в процессе его люмпенизации/ в различных протофашистских структурах.
Теперь — второй социально—психологический импульс фашизации массового сознания в XX веке. Это — судорожная устремленность против разума, сладострастная подмена разума вожделенным классовым или расовым инстинктом. Во мне решают какие-то, мне неподвластные, инстинктивные, подсознательные силы. Такая жесткая позиция — "не хочу быть разумным, бегу от сомнения и рефлексии!", такая установка на инстинкт, на языческую силу крови, или на классовую детерминацию — оказывается существенным моментом прото-фашистского синдрома.
Третий момент, на который мы как-то совсем мало обращаем внимание, но который крайне существенен — особенно сейчас, в современной советской ситуации. — В период тотального кризиса, в напряжениях экономических катастроф, во времена тотальных поражений — военных, или идеологических, — когда невозможно опереться на какие-то наличные, нормальные структуры гражданского общества, возникает ужас перед н а с тоящим, или даже — ненависть к настоящему, к жизни как она есть. Нормальная, устроенная, обычная частная жизнь представляется не только невозможной, но и — слишком "бюргерской", скучной, вялой и — опять-таки — самоответственной. Оказывается соблазнительным ловить рыбку жизненного выигрыша в мутных водах насилия, экспроприации и вселенских катастроф. Во имя неясного будущего /утопизм, мессионизм/, или доисторического прошлого /кровь, раса, род/ отвергается и презирается трудное настоящее.
Для любых форм нацистской идеологии характерно это презрение к н о р м е, к опасному Presens-у. И именно в этом моменте наша современная ситуация приближается /социально-психологически/ к типичным пред-фашистским устремлениям. Даже острее чем в сталинские времена. Дело в том, что бегство от настоящего формирует некий миг тождества между "давно прошедшим" и "мессианско-будущим" временем.
Мессианское представление о всечеловеческой цели этого /моего!/ народа оказывается, одновременно, пробуждением сил крови, сил извечно расовых, исконно — в почве — укорененных. Этот страшный момент, когда мгновение настоящего до донышка исчезает в абсолютном тождестве безответственных — за меня отвечающих — прошлых и будущих веков.
Такое слияние "футур-утопизма" и "голоса крови" действительно отличается от модели сталинизма, где прошлое и будущее все же не совпадали, где еще оставался зазор для нравственного сопротивления одиноких, разумных, творчески устремленных людей. Сейчас такого зазора в идеологии "Памяти" или ОФТ уже нет совершенно, сейчас, в связи с крахом коммунистической утопии все более назревает откровенная опасность буквально "национал-социалистической" идеологии, как идеологии массовой. Это еще только слабое облачко на горизонте, но ветер несет его все ближе, облако все более вырастает в клубок предгрозовых туч.
И здесь включается еще один момент, который можно назвать "мистикой порядка" /сравните тот же немецкий Ordnung/, как ни противоречит, на первый взгляд, эта мистика — экстазу всеобщего насилия. Призрак Сильной Руки, соблазн насилия во имя победы над анархией, над странной свободой воли отдельных индивидов, все это органично входит в пред—фашистский "синдром". Но, повторяю, это не просто стремление к н о р м е, это некая взвинченность, мистика порядка, это — порядок абсолютной и самодовольной непорядочности. Сегодня, в нашей стране, на фоне разрушения всех нормальных структур общественной, экономической, нравственной жизни, такая мистика Порядка становится одним из важнейших источников фашиствующего сознания /"Долой болтунов! долой Митинг! долой разномыслие!"/
И еще один симптом. Это — трудность — опять-таки, особенно в наших условиях, — понять и принять те формальные права, что несет в себе нормальная демократия, гражданское общество. Фашизм всегда продиктован ненавистью к бессодержательной Форме к формальному равенству возможностей /= к предпринимательской инициативе/. НЕТ, нам подавай буквальное, "стесанное" равенство. НЕ равенство возможностей и прав, но завистливое уравнение всех людей, всех способностей и умений.
Это — ненависть к скучным формам Права во имя мистических содержательных Сущностей. Такая неприязнь к буржуазным ценностям формального права крайне для нас характерна и опасна. Между тем, если Античность внесла в культуру феномен эстезиса, а Средневековье — сосредоточенность свободной воли нравственной личности, то буржуазная цивилизация выявила — и в этом ее вечный смысл — особое значение правовых формальных отношений, уважение к и н о м у мнению, слову, делу, если оно не нарушает моих, столь же всеобщих прав на свое дело, слово, мысль. Маркс когда-то писал, что идея общественного договора означает сведение человека к буржуа, к частному лицу. Однако, я думаю, что понимание человека как б у р ж у а — одно из всеобщих определений человека, и сейчас, и в будущие времена. Быть "буржуа" /в этом широком смысле, в смысле владения своей рабочей силой, своими творческими и предпринимательскими потенциями/ — нас это страшно раздражает, нам претит бюргерская умеренность, нам трудно понять, что эта "ограниченность" таит в себе все возможности творческого сосредоточения личности Нового времени. Но пока мы не расстанемся с этим предрассудком, мы не гарантированы от соблазнов фашистского экстаза.
Вот сколько симптомов имеет синдром фашизма. Но думаю, что есть одна лакмусова бумажка, позволяющая сразу же выявить назревающую болезнь. Это — антисемитизм /в самом широком смысле этого слова/. Внешним существенным знаком объединения всех этих симптомов в один взрывной удар оказывается ненависть к "Евреям" /какой бы национальности они не были/, разоблачение каких-то вариантов "сионистско-масонского заговора". Для фашизма необходимо найти основного врага не извне /это всегда найдется.../, но изнутри, как нечто, по определению, — рассеянное, внедренное и индивидуализированное. Пусть я лично ничтожен /комплекс неполноценности обязателен для фашистского умонастроения/, но как носитель некоей мистической целостности, слитности — я всемогущ и всевластен. И все это благодаря тому, что в моих силах выжечь из «наших рядов» некоего "выродка", "изгоя", "пришельца", "одиночку". Необходимо очистить поры исходной слитности, вжаться друг в друга до полной тождественности. Идея борьбы с внутренней "диаспорой" любого толка — это характерный "вторичный половой признак" пред-фашистских настроений. /В сталинской модели такую "диаспору" воплощал в двадцатые и тридцатые годы — интеллигент, любого национального происхождения/.
Вообще, не существенно, кто именно внутренний враг, ненависть к которому дает ощущение превосходства — не личного, не заслуженного, но — заданного "мистически", какие бы преступления ни были на моей личной совести, — заданного кровью, классом, исторической миссией. Существенен вздох освобождения от личной ответственности, от насущности личного искупляющего поступка. Поэтому "евреи", или "цыгане", или иные "инородцы" здесь тождественны в одном, точнее, — в двух смыслах /бессмыслицах/. Во-первых, они должны быть вне врожденного единства крови, или — исторического выбора, — они — "одиночки", "рассеянные", "внедренные", "себе—всем—обязанные выродки". Во-вторых, их должно быть "мало". /"Малый народ"/ Они легко могут быть уничтожены, истреблены, их исчезновение представляется вполне достижимым излечением от собственных пороков и болезней.
Если сосредоточить все эти импульсы, питающие пред—фашистский синдром, возможно сформулировать суть дела в некоем противопоставлении трагическому "катарсису" в понимании Аристотеля. Мы помним, что "катарсис" означает внутреннее духовное очищение, освобождение, возникающее в момент соединения двух трагических эмоций: СТРАХА и СОСТРАДАНИЯ. Фашистский импульс ненависти и убийства /порабощающее сознание/ возникает в слиянии СТРАХА и ЗАВИСТИ /о страшной силе демонов всеобщей зависти, свирепствующих в условиях "прусского коммунизма" очень точно писал Карл Маркс/. Когда два эти призрака подгоняют друг друга и взвинчиваются до предела — у порога — ужас "национал-социализма".
Теперь снова вернусь к тому, с чего начал свое размышление. — К социальным основаниям массовой нацистской опасности в 90—е годы нашего века.
Здесь два момента. Один — усиливающий и культивирующий фашистские корни. Второй — их ослабляющий.
В социальном плане угроза массового национал-социалистического умонастроения питается сейчас злыми имперскими устремлениями и имперской памятью люмпенов России /им несть числа/. И, с другой стороны, — уравнительско—сталинской, административно—социалистической жаждой власти. Это — питательная почва для слияния националистической и социалистической ностальгии. Пока эти импульсы охватывают меньшинство населения, — какой радостью были для меня прошедшие выборы, — но слабость и раздор демократических сил оставляют все более опасное "место пусто...".
Однако, есть основания и для оптимизма. В более отдаленной, но и более мощной перспективе таким основанием становится тот самый новый тип социальности, с которого я начал свои печальные размышления. Однако в конце XX века этот новый тип социальности /разрушение классовых ниш/ совсем изменил свой смысл и характер. В малых группах, в социуме свободного времени, во всеобще—индивидуальном труде современных пост-индустриальных структур /НТР, компьютерная революция/ назревает уже не люмпенское сознание и подсознание трущобных ночлежек и уравнительской зависти, но сознание глубокой и насущной самодетерминации. Конечно, этот момент гораздо более ощутим в Японии или в Швеции, но и для нас, — пусть в качестве нарастающих устремлений и духовного "соседства", — этот момент все более актуален и реален. Каждый шаг, укореняющий на нашей почве гражданское, нормальное общество, углубляет и нормализует такую реальность и насущность. Живое возвращение к нормам свободного предпринимательства и свободного творчества /для молодежи это уже сейчас — ключевое сознание/ все более превращает прото-фашистские судороги в нечто малоинтересное, скучно—клоунадное.
Какой же может быть вывод? До вывода ли здесь... Конечно, фашистская опасность — отнюдь не фантом и не пропагандистское пугало, это — вполне серьезная угроза, но еще н е массовое движение. А дальше — дело за определенностью действий и ясностью разума радикально-демократической оппозиции. На власть здесь надежды у меня нет.
(Информационный бюллетень, №№ 8-9 (44-45), М., 1990 г.)
