Создать свою тему оформления
0
Аркадий Арканов
Что-то мне сегодня не смеется
Еще недавно, лет пять назад, шутили:
«У нас в стране сатире широко открыты двери, но ни один сатирик почему-то не может в них войти». Сегодня вроде бы перед сатирой и сатириками даже не двери - ворота нараспашку. И тем не менее налицо кризис комического жанра. Нам стало не до смеха? А может быть, «смехачи» захлебнулись неограниченной теперь для них свободой? На эту тему размышляет писатель Аркадий Арканов. «Пролог» намерен затем предоставить слово другим мастерам пришедшего вдруг в упадок веселого жанра. Острый дефицит смеха - проблема из серьезнейших. Не смеемся — значит, дошли «до точки»?
Во времена так называемого «застоя» и до него ни «гласности», ни свободы слова не было. Но работать - писать - тем не менее надо было. Не стану говорить о серьезной прозе, поэзии, публицистике, детской литературе - перейду к тому жанру, к которому как бы принадлежу. Итак, застой застоем, но, если ты считал себя честным человеком и художником, высказываться надо было. Приходилось прибегать к так называемому эзопову языку. Это не означало, что все работающие в сатирическом жанре использовали эзопов язык, сочиняя всевозможные басни. Басни писал только один человек - Сергей Владимирович Михалков. Впрочем, ему не требовалось прибегать к эзопову языку - темы, которые он брал были далеки от того, брал, были далеки от того, что я имею в виду.
Необходимость использования эзопова языка привела к тому, что, например, я все время искал форму, в которой можно было бы хотя бы часть своих мыслей донести до читателя или до слушателя, если приходилось выступать со своими рассказами со сцены. В условиях без гласности все сатирики преуспели в том, что очень хорошо овладели формой. И создавались произведения художественные, читать которые или слушать можно было, применив определенные интеллектуальные усилия, чтобы понять: что же хочет сказать автор? Если читатель, слушатель или зритель это улавливал, то испытывал огромное удовольствие. И возникала взаимная приязнь читателя и писателя.
Наступившая так называемая «гласность» сегодня напоминает беспредел гласности, когда отовсюду - с экранов телевидения, по радио, со сцены - можно говорить практически все! Можно даже нести бред, употреблять матерные выражения. Можно что угодно говорить обо всех и о каждом. И возникла парадоксальная ситуация: писатели, работающие в жанре комического, стали испытывать невероятную конкуренцию со стороны публицистики. Публицистика стала говорить все то, что никогда не говорила, и все - впрямую. Без всякой формы. Я задаю себе вопрос: если я пишу рассказ и «пакую» его в какую-то форму, то я прячу то самое содержание, которое утром совершенно в «голом виде» было преподнесено моему читателю. Так интересно ли ему будет читать меня вечером? Сомневаюсь...
И многие мастера комического, испытывая эту конкуренцию и не желая терять свой рейтинг у читателей или зрителей, погнались в этой конкурентной борьбе за публицистикой. За счет формы они это делать уже не могли. Форма заставляет человека думать. Публицистика же, как правило, дает ему все в готовом, разжеванном виде. Поэтому у многих моих коллег форма пропала, на передний план вышли скоропись, торопливость и желание непременнейшим образом получить те самые популярность и успех, которые хочется получить.
Что же возникло? Вся острота у сатириков держится сейчас не за счет остроумно построенной фразы, не за счет изящества формы, а за счет, например, упоминания впрямую и всуе имен и фамилий известных политических деятелей того или иного направления - упоминания причем в самых невероятных и скабрезных ситуациях, что, с моей точки зрения, к искусству никакого отношения не имеет. Пошла огромная волна неприкрытых заимствований из анекдотов, которые перелопачиваются, а некоторые и не перелопачиваются. Кое-кто успевает придать этому анекдоту вид, будто бы он сам это придумал. Некоторые просто берут анекдоты и используют их. Вот что происходит. Поэтому в очень короткий момент мы отучили читателя читать, размышляя над чем-то, а зрителя - слушать, включая при этом интеллект.
То, до чего мы скатились, можно сравнить с некоторыми направлениями поп-музыки - имею в виду совсем примитивную поп-музыку. Я, кстати, очень люблю настоящую поп-музыку и очень люблю рок-музыку и джаз. Ничего не хочу сказать против «Ласкового мая» и их близнецов - пусть они поют, но пение это приобрело абсолютно вселенский масштаб, и это уровень, извините меня, такого, знаете, не очень интеллектуально развитого человека, уровень - пусть не оскорбляются воспитанники ПТУ, но есть такое выражение, - «для пэтэушников», для 14-15-летних подростков, которые ничего не хотят знать и не знают, кроме «Ласкового мая». Это уровень инфантильной личности, абсолютно неспособной мыслить хоть одну секунду над чем-нибудь.
И вот, читая или слушая выступления наших сатириков, прихожу к выводу: они работают на уровне вот такого отсталого дебильно-инфантильного читателя, на него ориентируются. Писатель, пытающийся сохраниться, проигрывает на этом фоне. Он не имеет шумного, оглушительного успеха в этом соревновании. Поэтому он должен либо смириться с этим и держать свою линию, либо уйти в сторону и передохнуть. К примеру, в жанре монолога, в жанре владения аудиторией на слух и владения умами этой аудитории, безусловно, номер один для меня - Михаил Жванецкий. И он вынужден соревноваться с целым рядом сатириков. Но у Жванецкого язык не повернется и мысль не сработает в ту сторону, в какую она срабатывает у них. И он тоже испытывает затруднения и говорится не знаю, что делать». И я не знаю, что делать. Надо переждать. Надо делать свое дело и копить - пусть накапливается. Потому что участвовать в такой погоне за популярностью в принципе нельзя! Мы делаем читателя мутантом.
Сейчас я резко сократил свои выступления, концерты. Конечно, я по-прежнему собираю аудиторию, и большую. Но я перестал получать удовольствие от выступлений. Потому что если ты вышел на сцену, то обязан иметь успех, а если обязан иметь успех, то обязан либо подтянуть аудиторию до своего уровня, либо опуститься до ее уровня. И каждый вечер мне очень тяжко достается - я «дотягиваю» аудиторию, но мне это трудно. Когда же я позволяю себе опуститься до более простого уровня, то мне легко становится работать, но уж так неинтересно, так скучно и грустно!
Есть еще одна причина, по которой я все меньше выступаю и обращаюсь к этому жанру. Я врач и знаю: когда человек остро болен, ему нужна моя помощь. А общество наше можно сравнить сегодня с остробольным человеком.
Есть два варианта: один - позвать такого врача, который скажет: «Состояние больного тяжелое, нужна операция, и это будет единственный шанс, чтобы он выжил. Ему будет больно, он будет орать, потом будут тяжелые критические дни, но нужно делать то-то и то-то, на восьмой день он встанет, на двенадцатый - запоет, а на двадцать первый - начнет нормальную жизнь, но двадцать один день нужно пережить, готовьтесь к этому».
Второй вариант: больной стонет, все родственники в ужасе, что ему плохо, и приходит другой врач, который говорит: «Сейчас сделаем укольчик, и сразу станет полегче». Делают «укольчик», и больному становится полегче. И вот ему уже хорошо, он не кричит. И все успокаиваются. И врач, делающий «укольчик», всегда пользуется большей любовью у родственников, нежели серьезный хирург. Но тем не менее болезнь продолжается, и больной тихо-тихо отходит в иной мир, но зато безболезненно и мило.
Абсолютно беспредельная «гласность» в области сатиры - не приводит ли она сейчас к «обезболивающему эффекту»? Я все время задаю себе этот вопрос. Острота проблем за поверхностным смехом - уходит. Усыпляется общественное сознание, боль отходит на второй план. Вот в чем дело. Ощущение такое, что выпускают пар. Со сцены прочитали миниатюру о том, как Горбачев проводит супружескую ночь с Раисой Максимовной. Вообще, конечно, это очень смешная миниатюра, тем более что подглядывают за популярными личностями, - и все смеются. Но, повторяю, все это уводит от главных проблем! Мне говорят: народ в такой- то местности ожесточился, там забастовки, там очень плохо - поедемте, сатирический вечер проведем. Да не поеду я туда с этим вечером! Не поеду! Потому что не имею права в этот момент глупым образом развлекать и отвлекать людей, которые пришли к определенному выводу. Правильный он или неправильный — это другой вопрос.
Я не хочу заниматься развлечением. Другое дело, я могу поехать и разговаривать с ними на какие-то темы, но тогда это уже не литературное выступление — это уже митинг. Мне один мой коллега говорит: «Ты знаешь, у меня каждое выступление превращается в митинг». Я ему отвечаю: «За митинг деньги не берут». Ельцин, насколько мне известно, денег за митинг не берет, и ни один выступающий, как «справа», так и «слева», денег за это не берет. Пожалуйста, митингуй. Но это не искусство.
Сатирический жанр стал митинговым. Нужно считаться, что явление существует, но считать, что явление, безусловно, правильное, если оно массовое, - нельзя! Время, конечно же, отсортирует. И я надеюсь на то, что вот такой митинговый галоп все- таки перейдет сначала в рысь, потом в спокойный ход. Я уже вижу, что процесс утоления информативного голода, желание съесть как можно больше правды - этот процесс сейчас отступает. Наступает некоторая усталость от этого, утомление точно так же, как у очень голодного человека, когда он много съест, наступает пресыщение, и он уже эту еду не может видеть больше, он хочет передохнуть, поспать, подумать. А может быть, и съесть нечто другое, более изысканное. Сейчас, с моей точки зрения, этот процесс наметился, и думаю, что разумное начало все-таки возьмет свое...
Леонид Говзман
(«Пролог», 12-19 июня 1991 г.)
Что-то мне сегодня не смеется
Еще недавно, лет пять назад, шутили:
«У нас в стране сатире широко открыты двери, но ни один сатирик почему-то не может в них войти». Сегодня вроде бы перед сатирой и сатириками даже не двери - ворота нараспашку. И тем не менее налицо кризис комического жанра. Нам стало не до смеха? А может быть, «смехачи» захлебнулись неограниченной теперь для них свободой? На эту тему размышляет писатель Аркадий Арканов. «Пролог» намерен затем предоставить слово другим мастерам пришедшего вдруг в упадок веселого жанра. Острый дефицит смеха - проблема из серьезнейших. Не смеемся — значит, дошли «до точки»?
Во времена так называемого «застоя» и до него ни «гласности», ни свободы слова не было. Но работать - писать - тем не менее надо было. Не стану говорить о серьезной прозе, поэзии, публицистике, детской литературе - перейду к тому жанру, к которому как бы принадлежу. Итак, застой застоем, но, если ты считал себя честным человеком и художником, высказываться надо было. Приходилось прибегать к так называемому эзопову языку. Это не означало, что все работающие в сатирическом жанре использовали эзопов язык, сочиняя всевозможные басни. Басни писал только один человек - Сергей Владимирович Михалков. Впрочем, ему не требовалось прибегать к эзопову языку - темы, которые он брал были далеки от того, брал, были далеки от того, что я имею в виду.
Необходимость использования эзопова языка привела к тому, что, например, я все время искал форму, в которой можно было бы хотя бы часть своих мыслей донести до читателя или до слушателя, если приходилось выступать со своими рассказами со сцены. В условиях без гласности все сатирики преуспели в том, что очень хорошо овладели формой. И создавались произведения художественные, читать которые или слушать можно было, применив определенные интеллектуальные усилия, чтобы понять: что же хочет сказать автор? Если читатель, слушатель или зритель это улавливал, то испытывал огромное удовольствие. И возникала взаимная приязнь читателя и писателя.
Наступившая так называемая «гласность» сегодня напоминает беспредел гласности, когда отовсюду - с экранов телевидения, по радио, со сцены - можно говорить практически все! Можно даже нести бред, употреблять матерные выражения. Можно что угодно говорить обо всех и о каждом. И возникла парадоксальная ситуация: писатели, работающие в жанре комического, стали испытывать невероятную конкуренцию со стороны публицистики. Публицистика стала говорить все то, что никогда не говорила, и все - впрямую. Без всякой формы. Я задаю себе вопрос: если я пишу рассказ и «пакую» его в какую-то форму, то я прячу то самое содержание, которое утром совершенно в «голом виде» было преподнесено моему читателю. Так интересно ли ему будет читать меня вечером? Сомневаюсь...
И многие мастера комического, испытывая эту конкуренцию и не желая терять свой рейтинг у читателей или зрителей, погнались в этой конкурентной борьбе за публицистикой. За счет формы они это делать уже не могли. Форма заставляет человека думать. Публицистика же, как правило, дает ему все в готовом, разжеванном виде. Поэтому у многих моих коллег форма пропала, на передний план вышли скоропись, торопливость и желание непременнейшим образом получить те самые популярность и успех, которые хочется получить.
Что же возникло? Вся острота у сатириков держится сейчас не за счет остроумно построенной фразы, не за счет изящества формы, а за счет, например, упоминания впрямую и всуе имен и фамилий известных политических деятелей того или иного направления - упоминания причем в самых невероятных и скабрезных ситуациях, что, с моей точки зрения, к искусству никакого отношения не имеет. Пошла огромная волна неприкрытых заимствований из анекдотов, которые перелопачиваются, а некоторые и не перелопачиваются. Кое-кто успевает придать этому анекдоту вид, будто бы он сам это придумал. Некоторые просто берут анекдоты и используют их. Вот что происходит. Поэтому в очень короткий момент мы отучили читателя читать, размышляя над чем-то, а зрителя - слушать, включая при этом интеллект.
То, до чего мы скатились, можно сравнить с некоторыми направлениями поп-музыки - имею в виду совсем примитивную поп-музыку. Я, кстати, очень люблю настоящую поп-музыку и очень люблю рок-музыку и джаз. Ничего не хочу сказать против «Ласкового мая» и их близнецов - пусть они поют, но пение это приобрело абсолютно вселенский масштаб, и это уровень, извините меня, такого, знаете, не очень интеллектуально развитого человека, уровень - пусть не оскорбляются воспитанники ПТУ, но есть такое выражение, - «для пэтэушников», для 14-15-летних подростков, которые ничего не хотят знать и не знают, кроме «Ласкового мая». Это уровень инфантильной личности, абсолютно неспособной мыслить хоть одну секунду над чем-нибудь.
И вот, читая или слушая выступления наших сатириков, прихожу к выводу: они работают на уровне вот такого отсталого дебильно-инфантильного читателя, на него ориентируются. Писатель, пытающийся сохраниться, проигрывает на этом фоне. Он не имеет шумного, оглушительного успеха в этом соревновании. Поэтому он должен либо смириться с этим и держать свою линию, либо уйти в сторону и передохнуть. К примеру, в жанре монолога, в жанре владения аудиторией на слух и владения умами этой аудитории, безусловно, номер один для меня - Михаил Жванецкий. И он вынужден соревноваться с целым рядом сатириков. Но у Жванецкого язык не повернется и мысль не сработает в ту сторону, в какую она срабатывает у них. И он тоже испытывает затруднения и говорится не знаю, что делать». И я не знаю, что делать. Надо переждать. Надо делать свое дело и копить - пусть накапливается. Потому что участвовать в такой погоне за популярностью в принципе нельзя! Мы делаем читателя мутантом.
Сейчас я резко сократил свои выступления, концерты. Конечно, я по-прежнему собираю аудиторию, и большую. Но я перестал получать удовольствие от выступлений. Потому что если ты вышел на сцену, то обязан иметь успех, а если обязан иметь успех, то обязан либо подтянуть аудиторию до своего уровня, либо опуститься до ее уровня. И каждый вечер мне очень тяжко достается - я «дотягиваю» аудиторию, но мне это трудно. Когда же я позволяю себе опуститься до более простого уровня, то мне легко становится работать, но уж так неинтересно, так скучно и грустно!
Есть еще одна причина, по которой я все меньше выступаю и обращаюсь к этому жанру. Я врач и знаю: когда человек остро болен, ему нужна моя помощь. А общество наше можно сравнить сегодня с остробольным человеком.
Есть два варианта: один - позвать такого врача, который скажет: «Состояние больного тяжелое, нужна операция, и это будет единственный шанс, чтобы он выжил. Ему будет больно, он будет орать, потом будут тяжелые критические дни, но нужно делать то-то и то-то, на восьмой день он встанет, на двенадцатый - запоет, а на двадцать первый - начнет нормальную жизнь, но двадцать один день нужно пережить, готовьтесь к этому».
Второй вариант: больной стонет, все родственники в ужасе, что ему плохо, и приходит другой врач, который говорит: «Сейчас сделаем укольчик, и сразу станет полегче». Делают «укольчик», и больному становится полегче. И вот ему уже хорошо, он не кричит. И все успокаиваются. И врач, делающий «укольчик», всегда пользуется большей любовью у родственников, нежели серьезный хирург. Но тем не менее болезнь продолжается, и больной тихо-тихо отходит в иной мир, но зато безболезненно и мило.
Абсолютно беспредельная «гласность» в области сатиры - не приводит ли она сейчас к «обезболивающему эффекту»? Я все время задаю себе этот вопрос. Острота проблем за поверхностным смехом - уходит. Усыпляется общественное сознание, боль отходит на второй план. Вот в чем дело. Ощущение такое, что выпускают пар. Со сцены прочитали миниатюру о том, как Горбачев проводит супружескую ночь с Раисой Максимовной. Вообще, конечно, это очень смешная миниатюра, тем более что подглядывают за популярными личностями, - и все смеются. Но, повторяю, все это уводит от главных проблем! Мне говорят: народ в такой- то местности ожесточился, там забастовки, там очень плохо - поедемте, сатирический вечер проведем. Да не поеду я туда с этим вечером! Не поеду! Потому что не имею права в этот момент глупым образом развлекать и отвлекать людей, которые пришли к определенному выводу. Правильный он или неправильный — это другой вопрос.
Я не хочу заниматься развлечением. Другое дело, я могу поехать и разговаривать с ними на какие-то темы, но тогда это уже не литературное выступление — это уже митинг. Мне один мой коллега говорит: «Ты знаешь, у меня каждое выступление превращается в митинг». Я ему отвечаю: «За митинг деньги не берут». Ельцин, насколько мне известно, денег за митинг не берет, и ни один выступающий, как «справа», так и «слева», денег за это не берет. Пожалуйста, митингуй. Но это не искусство.
Сатирический жанр стал митинговым. Нужно считаться, что явление существует, но считать, что явление, безусловно, правильное, если оно массовое, - нельзя! Время, конечно же, отсортирует. И я надеюсь на то, что вот такой митинговый галоп все- таки перейдет сначала в рысь, потом в спокойный ход. Я уже вижу, что процесс утоления информативного голода, желание съесть как можно больше правды - этот процесс сейчас отступает. Наступает некоторая усталость от этого, утомление точно так же, как у очень голодного человека, когда он много съест, наступает пресыщение, и он уже эту еду не может видеть больше, он хочет передохнуть, поспать, подумать. А может быть, и съесть нечто другое, более изысканное. Сейчас, с моей точки зрения, этот процесс наметился, и думаю, что разумное начало все-таки возьмет свое...
Леонид Говзман
(«Пролог», 12-19 июня 1991 г.)
