Портрет времени

ТЕМНЫЕ ОКНА

Ромео и Джульетту» он не читал. Не успел. Или, скорее всего, в свое время никто не посоветовал: ни дома, ни в школе, ни, потом, в училище. Правда, слышал, что это «про любовь», но что и как... Нет, не зна­ет...
Он отрицательно кивает головой и выжидающе смотрит.
– Знаешь, там есть такие строки: «Нашли мы место страшных происшествий; Но верную причи­ну всех несчастий Без следствия узнать нам не­возможно»...
Реагирует он мгновен­но:
– Это обо мне...
– Если хочешь, то да. Хотя, в сущности, это го­ворит Стражник на месте гибели двух влюбленных: Ромео и Джульетты.
Он просит рассказать. Внимательно слушает. По­том недоверчиво переспра­шивает:
– Значит ему тоже бы­ло пятнадцать?..
К Федору Глухову любовь пришла в пятнадцать лет. Сначала не мог понять, почему присутствие Маши вдруг стало вызывать у него та­кую растерянность и не­ловкость. Ему станови­лось жарко и неуютно. Он терялся и молчал. Потом привык. Стал украдкой наблюдать за Машей. Од­нажды, после уроков, по­дошел к ней и сказал, что хочет проводить.
Она согласилась. И сра­зу ему стало легко.
Теперь они часто были вместе.
Однажды он осмелился и поцеловал Машу. Было это вечером, возле ее до­ма. Маша смутилась и быстро ушла. А он сел на скамейку и стал глядеть на ее окна.
Зажегся свет. Федор смотрел не отрываясь, и ему, вдруг, начало казаться, что ее окно светит ярче других. Потом он почувствовал, как от окна исходит какое-то особое тепло. Машино. Он не мог встать и уйти. Сидел, смотрел. И ощущал это тепло.
Он был счастлив...
Имелся у Федора друг Илья. Федор считал его надежным другом, и всег­да - делился с ним разным. Только про Машу молчал. И вот однажды – навер­ное, свет в окне рассла­бил волю – рассказал про Машу. Про их свидания.
Конечно, Илья восхи­щенно смотрел на друга, но, когда Федор сказал про окна, Илья не пове­рил.
– Это тебе кажется. Фантазии...
– Дурак ты, Илька. «Тебе не понять», — сказал беззлобно Федор. Но Илья обиделся и ушел.
Знал бы Федор, как обернется его откровение с другом, какими путями пойдет и какой смысл приобретет, – молчал бы. Но, слово не воробей...
А дальше так случи­лось.
У Ильи тоже была под­ружка. Что он там ей про Федора и Машу рассказывал – про то неизве­стно. Только подружка эта пустила слух, да не простой слух, а позорный...
Приходит однажды Фе­дор в класс и видит: сто­ит Маша вся в слезах. Не по себе стало Федору: мо­жет, что дома случилось? Он к Маше. А она от него. И на лице у нее такое...
Поднял Федор голову и понял – весь класс что-то знает. По глазам понял. Ухватил Федор одно­го за ворот: «Говори, что знаешь!» Тот ему про по­зорный слух и сказал.
Жгучая обида охватила Федора. И еще злость. «Кто?» – давился от бессилия Федор, хватая за руку то одного, то друго­го. Они знали, но боялись сказать – он это видел.
Боялись, наверное, пото­му, что гадко было на душе и у них.
Но нашлась девчонка, которая сказала.
Илька!..
Федор ушел с уроков.
По дороге домой его остановил со­сед. Федор его недолюб­ливал. Сосед ухмыльнул­ся. «И этот знает, гад», – подумал Федор. А сосед предложил: «Давай выпь­ем, легче на душе ста­нет». И Федор неожидан­но согласился.
Они выпили. Стало, действительно, легче: боль и стыд ушли. Но злость стала еще нестерпимей. Сосед хмыкнул: «За та­кие дела морду бьют»...
Федор решительно встал: «Пошли!»
Возле школы он пой­мал третьеклашку и ска­зал, чтоб тот вызвал Илью.
Илья не выходил.
Тогда они поднялись на второй этаж. Федор приоткрыл дверь класса. Илья все понял. Поблед­нел. Прирос к парте. Фе­дор почувствовал: не подойдет. Вошел в класс сам...
Он вкладывал в удары всю свою боль и злость, освобождая себя от этого нестерпимого груза. Визжали девчонки. Кто-то пытался его оттащить. Илья упал и не подни­мался. Тогда он ушел...
Сел на скамейку перед школой. На душе было пусто. Ни мыслей. Ни желаний...
Потом вернулся. Зашел в учительскую и сказал: «Это я»...
С Ильей они помири­лись на третий день. Он пришел к другу, извинился. Илья ответил, что во всем виноват он сам, Илья, и вообще, девчонки – бестолковый народ...
Но уже было возбуж­дено уголовное дело и шло следствие. Они с Ильей отправились к следова­телю, и Илья попросил дело закрыть. Но следователь отмахнулся: «Как драться – вы мастера, а как отвечать – сразу в кусты»...
На следствии Федор ни­чего не сказал ни про Ма­шу, ни про позорный слух. «Пьяный был», – вот и вся причина...
Собрание в школе ор­ганизовали. Его осуждали. Все говорили о выпивке, о драке, о том, как это недостойно. И еще много разного говорили, но ни­кто не сказал о главном...
И на суде никто не ска­зал.
Его осудили, но с от­срочкой приговора.
До конца учебного года оставалось совсем мало. Но все теперь в классе было не так, как раньше. В глазах учителей Федор видел неугасимое суровое осуждение. Каждый из них теперь с какой-то не­насытностью – так ему казалось – подчеркивал каждый его огрех, даже самый пустяковый, на ко­торый раньше внимания бы не обратили. И сто­ронников у него в классе заметно поубавилось.
Но главное – Маша. Она стала чужой. Пытал­ся заговорить с ней, просил о встрече. Маша мол­ча отходила в сторону...
Несколько раз прихо­дил к ее окнам. Теперь они светили обычно, как все, и не излучали машиного тепла.
Когда закончился год, ему сказали, чтоб забирал документы.
И Федор вспылил: «Провалитесь вы все здесь! Уеду!»
Он решил идти в речное училище. В технике разбирался не­плохо (дома был мото­цикл, моторная лодка, двигатели ремонтировал сам), да и к воде его тя­нуло с малых лет.
Когда мать услышала, что Федор собирается в город, сказала: «Не пущу!» Но Федор успокоил: «Ничего, мать, за два го­да получу специальность и образование. Вернусь – работать буду. Помощь тебе. Заживем...».
И уехал. Поступил в ГПТУ.
Он хорошо помнит пер­вую ночь на новом месте.
Не спалось. В голову приходили неожиданные мысли. Впервые подумал, что вот так, наверное, взрослеют, так открывают счет своим жизненным потерям. Только одно не мог понять Федор: почему все поверили гнусной лжи. Может быть потому, что у них не было такого чув­ства – любви? Тот, кто любит, знает, что значит честь другого. У них, вы­ходит, этого не было: ни у Ильки, ни у его под­ружки, ни у остальных... А учителя? Они, ведь, то­же поверили. Значит и у них не было?..
И чтобы как-то изба­виться от тоскливого и изматывающего душу чувства, он мысленно рас­правлялся со своими обид­чиками: усаживал на то место в суде, где сидел недавно сам, и говорил им злые слова, все, что мог придумать в отместку...
Так, в пятнадцать лет Федор Глухов прощался с отнятой любовью. И еще с верой в справедливость своих учителей.
– Ты не веришь в то, что они способны любить?
Он усмехнулся:
– Сначала так и ду­мал. Они все для меня какие-то одинаковые ста­ли, на одно лицо... Бес­чувственные. Теперь все это не так остро, стерлось как-то... Мать, ведь, как боялась, что я в город уехал. «Все повторится у тебя, Федя», говорила. Вспоминаю ее слова и как-то не по себе: чувст­вовала что ли?.. Я-то был уверен: для меня тот суд – нелепость, случайность. Обиды больше было. Од­ним словом, мать приеха­ла в училище, а ей сказа­ли, что порядок здесь почти, как в армии. Успо­коилась, уехала.
И вправду, вначале строго там было. Потом спрос стал меньше. Мас­тер сменился. Пришел ка­кой-то малообщительный человек. Видно было: ему лишь бы день прошел, а все остальное – до лам­почки. А пацаны разные были. Курили многие, и я стал. А, ведь, в школе спортом занимался. Баскетболом. Первое место команда держала. Мне как лучшему игроку – грамо­ты. Борьбой занимался... А в училище – ничего не было. Потому, наверное, и курить начал. По­том выпивки пошли. Прав­да, я вначале не участвовал... А под этим делом «под пресс» пускали...
И, увидев вопрос в мо­их глазах, Фёдор усмеха­ется.
– Ну, по шее, значит, дать. По пустяку...
Федор был не из сла­беньких. Поэтому вначале эти «прессы» его не касались. Но вот однажды, к ним в комнату ввали­лись пьяные третьекурсники и потребовали денег. «Нет денег», – сказал за всех Федор. Ему и достал­ся первый удар. За ним – второй.
Это было унижением, от которого внутри все зажглось. Как тогда, в классе...
О том, что произошло через секунду, Федор ска­жет так: «Мы их «поло­жили» тут же».
Вечером в их комна­ту вломились старшекурсники.
Та драка и побои, кото­рые он получил, сломили в нем что-то. Он чувство­вал, что уже никогда не сделает шаг вперед, чтобы сказать о своем личном.
Потом они – как во­дится у мальчишек – стали друзьями с третьекурсниками. Те повели их пить пиво. «Не будь па­цаном», – говорили ему. И Федор не сопротивлял­ся. Пил... Сейчас он знал, что ответить бы в тот момент. А тогда... Пошло-поехало...
И началось: выпивки, шум, потасовки, драки...
– Запутался я тогда, как слепой котенок. И сказать-то некому было. Хотел к тетке перебраться жить, но из общежития нельзя – порядок такой. На душе гадко. И учеба в голову уже не шла...
На несколько, дней – праздники были – по­ехал домой к матери. Та, как увидела сына, сразу с вопросом: «Случилось что, Феденька?» Он только отмахнулся: «Нет, ничего». И почему так сказал? Ка­кое-то тоскливое чувство давило – не мог пересту­пить через него.
День просидел с ма­терью. Хотел все расска­зать. Мать, видать, понимала, ждала. Но он так и не решился.
На душе делалась хуже и хуже...
Вернулся в училище.
Экзамены нача­лись. Сдавал без особого труда. Остался последний. Явились друзья. Предложили «об­мыть» Выпили.
Вышел в коридор. Там стоял парень из соседней комнаты. Федор с ним не в ладу был. Тот тоже пьян. И у них началось...
Федор оказался силь­нее.
Потом он оттащил со­седа в умывальник, помог смыть кровь. И уехал в город. Попил пива. Вернулся. В общежитии его ждала милиция. Сосед пи­сал заявление...
И вот, Федор в детской трудовой колонии. Уже полтора года...
Он никого не винит, что так все сложилось.
– Понимаете, если все разбирать по эпизодам, по частям – выходит так, что любой момент моей жизни можно оправдать: тогда не поняли, там недосмотрели, там не было контроля, там другого не было. А я вроде, как под­опытный кролик, над ко­торым производят какой-то сверхэксперимент. И вроде бы от меня ничего не зависит. Но я уже больше не хочу смотреть на все так: по частям. Эти два года моей жизни – единый эпизод. И если вот так смотреть, тогда ясно: это я где-то сломал­ся и ушел в сторону, по кривой. Только где и ког­да?
Он внимательно смот­рел на меня. Ждал ответа.
Откровенно говоря, не предполагал таких воп­росов здесь, в колонии. Да и что сказать сем­надцатилетнему человеку? Он скоро сам поймет: для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно опять все «разобрать по частям, по эпизодам». И тогда вновь придется вспоминать Илюшину глупость и глу­пость той девчонки, от­чужденность одноклассни­ков и равнодушие учите­лей и того мастера, кото­рому все «до лампочки», и каждый свой шаг среди людей...
– Мне здесь часто один и тот же сон снит­ся. Будто я опять дома. Иду по улице, подхожу к ее дому, и смотрю на ок­на. Ночь уже, а окна тем­ные. Не зажигают света. Так ни разу и не свети­лись...
Федор ходит здесь в примерных. Ему это не трудно: работает, как требуют, учится, как требу­ют...
– Знаете, о чем я по­следнее время думаю – опять о том грязном слу­хе в школе, о том, как ударил Илью. Но мысли совсем другие. Совсем еще недавно рыцарем се­бя считал. За честь, дес­кать, вступился... А ры­царем ли я тогда был? Может, бабой базарной?.. Может, промолчать стои­ло? Все тогда было бы иначе...
Он опять ждал ответа. Но я не знал, что отве­тить.
И сейчас не знаю. Толь­ко думаю: наверное, хоро­шо, что мысль эта не пришла ему в пятнадцать лет.
Хотя, впрочем, он тоже прав: все было бы тогда иначе.
Только как?
С.ДАНИЛОВ
(«Речник Амура», 20.06.84)
P.S. Псевдоним