Портрет времени

ЛИЧНЫЙ ВОПРОС ИГОРЯ ГОРШАНОВА

На двери замполита ко­лонии висела необычная табличка: «Прием по лич­ным вопросам в любое вре­мя».
Замполит улыбнулся.
— Многие удивляются. А здесь все просто: они же еще дети. У каждого свое. Вот и идут один за другим. Целый день...
Рослые ребята, одетые одинаково аккуратно в от­глаженную коричневую фор­му, были сосредоточены. Форма делала их похожими друг на друга. И только мальчишка, си­девший в центре, вы­делялся: черной курткой и выражением лица.
Было в этом мальчишке что-то такое, что вызывало жалость. Стриженная голова и чер­ная куртка под­черкивали бледность худо­го лица с большими серы­ми глазами. В них застыла тоска. Маленький ростом, он выглядел почти ребен­ком в сравнении с крепки­ми ребятами, сидевшими рядом. Видно было, что наш приход прервал какой-то важный разговор.
Ребята дружно встали. Один из них обратился к замполиту:
– Мы с ним говорили, но он не понимает.
– Ничего, – ответил зам­полит. – И такое бывает. Будем беседовать еще. Он должен понять... А сейчас идите...
Ребята вышли, остался только этот, в черной курт­ке, с тоской в глазах. Ока­зывается, его нужно было отправлять в дизо (так на­зывают в воспитательной трудовой колонии дисцип­линарный изолятор), и зам­полит вышел позвать со­провождающего.
– Тебя как зовут? – спросил я мальчишку.
Он поднял голову и вни­мательно посмотрел, словно решал: стоит отвечать или нет. Потом глухо произ­нес:
– Горшанов... Игорь...
Его увели. И замполит сказал:
– Трудный парень. Не приживается.
– За что в колонии?
– Воровство...
Замполит нашел тонкую папку, раскрыл ее, стал читать. Потом поднял гла­за.
– Странное дело какое-то... Признаться, таких за все время работы не встре­чал... Этот Горшанов ук­рал четыре мешка картош­ки. Причем не он инициа­тор – в кражу его втя­нул взрослый человек... Так... Ущерб возмещен... Приговор: два года лише­ния свободы... Н-да... Стран­но... Ах, вот... Теперь, ка­жется, понятно. Характери­стики. С места работы, из инспекции. Слушайте: «Сос­тоит на учете за системати­ческие и самовольные ухо­ды из дома...». А вот еще: «Мать отказывается от вос­питания сына...». А это в приговоре: «...перевоспита­ние без изоляции от обще­ства невозможно».
Замполит закрыл папку.
– Таких судеб сейчас немало. Похоже, что и это­го парня изолировали от семьи...
Горшановы жили на пятом этаже в четырехкомнат­ной квартире.
Открыла дверь Ира, старшая сестра. У ног вертелась, приветливо вертя хвостом, собака, здесь же была кошка с котенком. Бабушка сидела у телевизора. Двое младших бра­тьев – Сережа и Андрей – закрылись в своей ком­нате.
Пришла от соседей мать, Таисия Степановна, невы­сокая, худенькая женщина с хриплым от курения го­лосом и, кажется, не вполне трезвая.
Таисия Степановна гово­рила быстро, немного пу­танно, часто закуривала. Рассказывая о сыновьях, она много раз употребляла фразу «я его ударила». И с каждой такой фразой я замечал, как Ирина все больше и больше мрачнеет. Кстати, за весь вечер Ира не проронила ни слова. Она вжалась в кресло, стоявшее в углу ее комнатки, и только слушала. Лишь иногда в ее взгляде скво­зила мучительная тоска, так похожая на ту, кото­рую я видел в гла­зах Игоря. Только одну фразу произнесла за все это время. Когда я позвал Сережу, она встала и сказала: «Мне тоже быть здесь? Я не хочу даже на него смотреть!».
Мать кивнула на сервант.
– Видите, у дочи ничего здесь нет. Это он ей все побил...
Ира подошла к двери и уже на пороге воскликну­ла:
– Он чудовище! Голос ее дрожал...
«Чудовище» оказался ма­леньким мальчиком, выгля­девшим лет на двенадцать, хотя шел ему семнадцатый. Он сел на край дивана, су­нул руки в карманы. Вид у него был весьма независи­мый...
Сережа младше Игоря на год. Он отчаянный «лошад­ник» – так, во всяком слу­чае, его здесь называют. Целыми днями пропадает он в соседнем совхозе, ка­тается на лошадях, помо­гает конюхам ухаживать за животными. Это его ув­лечение не вызывало бы опасений, если бы не пере­шло рамки дозволенного: Сережа занялся конокрад­ством. За этот «грех» его поставили на учет в инс­пекции. Кроме того, он на­тащил полный дом живот­ных. В квартире Горшановых живут собака «Чапа», кошка «Мурка», котенок «Дымок», в комнате ребят – кролики, а на крыше Сережа держит голубей. С животными он добрый и ласковый. А вот с людьми – «чудовище». Так скажет о нем Ира. А Игорь позже уточнит: «Все говорили, что я в отца. А Сергей – в мать. Такой же псих!..».
«Отец пил. Дрался с ма­терью». (Из воспоминаний старшей сестры Ирины).
Жили они тогда на ста­рой квартире в деревянном доме. Игорь еще не пони­мал, что такое пьяный отец. Просто с его появлением становилось шумно: он кричал и мать кричала. А Игорь плакал, и Сергей с Андреем плакали. «Многое забылось, – скажет Игорь. – Помню только, что бы­ло страшно». Когда он ста­нет старше, бабка расска­жет ему, как однажды мать, защищаясь от пьяного от­ца, подхватила на руки пятилетнего Игоря, и брошенный рукой отца кирпич попал в мальчика. Бабка, рассказывая эту историю, гладила его по голове, а Игорь глотал слезы и слушал. «Испугался ты, внучек, тогда сильно, – причитала бабка. – С той поры и заикаешься».
Однажды отец пришел вечером с пьяным дружком. Дети уже легли. Мать по­тушила свет. Игорь слы­шал, как сначала ругались отец и мать, потом вмешался незнакомый хриплый голос, затем поднялся шум, мать закричала, слышались тяжелые удары. Происходящее казалось в темноте особенно ужасным. Дети плакали...
Зажегся свет, и Игорь увидел лицо матери. Вот тогда-то ему по-настоящему стало страшно: на этом ли­це не было ни единого жи­вого места...
С тех пор он стал боять­ся темноты. Не мог уснуть без света.
«Когда вы начали бить Игоря?».
«С четвертого класса».
«Сильно?».
«Иногда. Смотря что на­творит. То стекло разобьет, то куртку порежет. Я не разбиралась. Бежала в шко­лу – и в школе прямо би­ла...». (Из разговора с Таисией Степановной).
С переездом на новую квартиру в жизни Игоря Горшанова произошли важные перемены. У него появился друг – Вовка Дерягин. Вовка был на три года старше. Еще он был сильнее всех мальчишек этого двора и других дворов в округе. Вовку все боялись. И это было главное. Потому что теперь все стали бояться Игоря.
Это приятное чувство: ты идешь, а тебя никто не тро­гает. Из-за Дерягина. А ты можешь подойти и дать по уху. Тот, кому ты дал, не ответит. Опять же, из-за Дерягина. Но Игорь не под­ходил и не давал. Один, все-таки, боялся. Не боялся только с Вовкой.
Потом он узнал, что Вов­ка ворует.
Было это так. Зашли они как-то раз в магазин. Про­шлись по отделам. Игорь просто глазел, да и Вовка ничего не купил. А когда вышли на улицу, Дерягин вынул из кармана горсть конфет: «Во, видал!»
Удивился Игорь: не за­метил, ведь, как это он, Вовка, умудрился стянуть конфеты. «В другой раз ты попробуешь», – деловито сказал Вовка.
И вот, этот «другой раз» наступил. Зашли они в ма­газин самообслуживания. Остановились у лотка с конфетами. «Я прикрою», – сказал Вовка и загоро­дил Игоря. Тот запустил руку в лоток и сунул пригоршню за пазуху...
На контроле его ухвати­ли за рукав. Кто-то, все-таки, увидел. Игорь притих. Продавцы не очень руга­лись: ах, как не стыдно, да, ах, как не хорошо, – вот и все воспитание. По­хоже было, что их пожу­рят да отпустят. Испортил все Вовка: он стал отча­янно ругаться. Тогда про­давцы вызвали милицию... Игоря затрясло от страха, а Вовка – ничего, ему все равно...
Привезли их в инспекцию. Долго разбирались. Поставили на учет.
Забирала его из инспек­ции мать.
И вот тогда-то – дома – она его сильно избила. Ремнем. Била молча и зло. А его душила обида: думал, ведь, можно словами, мож­но поговорить, а тут бьют без слов – понятно, за что, но все же обидно. И еще было страшно, как в ту ночь...
Он ушел из дома. Жить решил на чердаке.
В первую ночь Игорь мучился: в темноте одному очень плохо, хотелось домой, на свет. Но вскоре он уснул.
Так провел две ночи.
Днем кто-то увидел Игоря на улице и сообщил матери. Поймала его сестра. Привела домой. Мать не тронула. Спросила, почему сбежал. Он ответил. Мать ничего не сказала, закури­ла, ушла на кухню. А у Игоря, словно камень с ду­ши спал. Все-таки дома бы­ло легко, и мать казалась теперь такой доброй...
С Вовкой дружить ему, конечно, запретили. Но по­терять такую могущественную поддержку Игорь не мог. Стал встречаться с Дерягиным тайком. Для это­го они уходили подальше от дома, чтоб никто не ви­дел их вдвоем. И он стал пропускать уроки...
Учителя, естественно, со­общали обо всем матери.
Таисия Степановна при­бегала в школу, и если на­ходила сына, то прямо там, при всех, начинала бить. Игорю было плохо от боли. Но еще хуже – от стыда и обиды. После таких унижений не хотелось ни домой, ни в школу. Однажды, на пе­ремене, мать с криком на­летела на него и стала лу­пить. Он не понимал за что. Подбежавшая учительни­ца стала оттаскивать разъ­яренную Таисию Степанов­ну: «За что вы его?» – «Опять он подрался!» – «Да не дрался он ни с кем. Что вы?» – «Соседка, ска­зала, что он подрался...».
Игорь не дослушал, что говорила мать. Убежал. И твердо решил домой не возвращаться.
Но спустились сумерки, и страх темноты погнал его к дому. Он полез на чер­дак...
«Он не убегал один. Он всегда убегал с кем-то. С Сергеем или с кем-то из мальчишек. Один он дальше крыши не шел. Там была труба. За ней спрячется и переспит ночь. Боялся». (Из воспоминаний старшей се­стры Ирины).
Да, он отчаянно боялся темноты, и еще боялся ос­таться один. Сам Игорь по­том скажет мне так: «Не представляю себе одиноче­ства. Всегда старался с кем-то быть...».
И тогда он стал уходить с пацанами. Нашел таких же бродяжек, как и он, и с ними проводил время.
Игорь уже довольно точ­но ориентировался, за что мать будет бить, – а круг «грехов» нарастал, как снежный ком – и не шел домой. Бродил по улице с мальчишками до глубокой ночи и потом осторожно скреб в дверь. Ира ждала его, тихо открывала и ше­потом сообщала: «Спит. Иди, не бойся». А, если не открывала, тогда он лез на чердак, за трубу.
Иногда его спасал от по­боев домашний диван. Рост позволял мальчику мгновен­но втискиваться под этот диван. Там мать достать его уже не могла. Игорь лежал и ждал, когда она успоко­ится. Случалось, что там и засыпал...
Теоретик и создатель на­уки кибернетики Норберт Винер, задумавшийся к кон­цу жизни над проблемой воспитания, признал, что создать систему роботов легче, чем вырастить одного хорошего человека. Ма­ленький, незаметный про­счет – и человек теряет способность к самоконтро­лю, становится неуправля­емым. От таких просчетов много бед – личных, об­щих. Безусловно, трудно всякий раз установить связь между ошибкой в воспита­нии ребенка и результатом этой ошибки – бедой, слу­чившейся с ним на каком-то, жизненном этапе. Но связь эта существует, ибо в дет­стве в человека заклады­вается программа на всю жизнь.
Была такая связь и в жизни Игоря Горшанова: связь между тем, что про­исходило в его доме – и с тем, что в душе...
Однажды, Сергей, Игорь и Дерягин пошли на сопку. Один из ее склонов был об­рывистым. Дерягин пред­ложил испытать себя – полезть вверх по обрыву. Они связались веревкой и начали восхождение.
Очень скоро Игорю ста­ло страшно, и он отвязался. А Сергей с Дерягиным уш­ли дальше вверх. Потом Игорь услышал, как Сергей заплакал. Они долезли уже до середины обрыва, и там Сергею стало страшно. Де­рягин крикнул: «Спускайся, я пойду один». Но тогда Серега умолк и сосредото­ченно полез за Дерягиным...
Игорь стоял внизу и смот­рел, как фигурки брата и приятеля уходят все выше вверх, к скалистому усту­пу, за которым – вершина.
«Конечно, они чувство­вали себя героями, а мне было безразлично, – ска­жет он потом мне. – Я знал, что не пройду. Хоте­лось, конечно, но...».
Сергей отличался от Иго­ря настойчивостью.
Игорь, если не был уве­рен, что сможет, не брался ни за какое дело...
Его мучил тайный страх неудачи...
Жизнь в доме в те дни стала сплош­ным нескончае­мым скандалом. Одурев­ший от спиртного отец бил мать. Таисия Степановна, в свою очередь, издерганная, обезумев­шая от побоев и страда­ний, обрушивала копившуюся злость на мальчи­шек: Игоря и Сергея. Правда, Сережка, в от­личие от Игоря, не давал матери себя коло­тить. Он выхватывал из ее рук ремень или палку и закатывал такого «пси­ха», что мать пугалась и вскоре сникала. Но ненадолго. Какой-нибудь пустяк или наговор соседей выводили ее из равновесия. Разражался оче­редной скандал. Вот и казалось, что жизнь в доме с огромной скоро­стью летит к какой-то пропасти. И страшное падение вот-вот состоится...
И оно состоялось.
«Во время очередных побоев мать плеснула отцу в лицо полстакана уксусной эссенции. И хотя тут же промыла ему глаза водой, и в больни­це он пробыл недолго, мать судили.
Вернулась она через год...
Лошади в их жизни по­явились именно в то лето.
Однажды, когда мальчишки отправились на рыбалку, в поле им встретились пастухи на лошадях. Ребята подошли к ним. Сергей сразу же познакомился с пастуха­ми, попросил покататься. «Дадите рыбы, буде­те кататься», – ответил молодой пастух.
На обратном пути за­вернули на поле, где пас­лись коровы. Поделились с пастухами рыбой. Мо­лодой подсаживал каж­дого по очереди на лошадь, и та делала рысью круг.
Сережка сел с прути­ком. То ли нечаянно, то ли из озорства стегнул, но только лошадь с мес­та пошла галопом. Серега не пикнул даже, ухва­тился за седло и так, с круглыми от страха гла­зами, протрясся метров триста. Потом пришел в себя, ухватил узду. Оста­новил лошадь, развернул ее и рысью вернул­ся к пастушьему лаге­рю.
Глаза его сияли от счастья.
Молодой пастух дал Сереже легкого подза­тыльника и добродушно сказал: «Лихой парень. Толк из тебя будет».
Ясно, что на Сережу лошади подействовали «сильнее, чем на остальных мальчишек. Он стал буквально пропадать у пастухов. Пас за них коров. Чистил и мыл лоша­дей. Когда вернулась мать, первым делом попросил: пойди, мол, до­бейся, чтоб взяли его ра­ботать. Но мать сказала: мал еще.
После этого Сергей стал воровать коней. Ук­радет. Покатается. На ночь в лесу привяжет. И на следующий день ка­тается. Пока не отпустит или она сама не убежит.
Игорь с ним не ходил. «Я их побаивался», – признается он потом. Сережа это знал, поэтому и не брал брата с собой...
Вскоре после возвра­щения матери умер отец.
Сгорел от водки...
Теперь Игорь стал многое прощать ма­тери. В случае скандала старался побы­стрее выбраться и уйти из дома. Правда, в такие дни наступало какое-то безразличие ко всему. Даже, не безразличие – возникало сложное чув­ство из обиды, отчаянья и апатии. Именно тогда он воровал по мелочам вместе с Дерягиным. И не было привычного стра­ха...
Учился он все хуже. И после седьмого класса мать отправила Игоря в училище.
Он поступил, стал учиться на столяра. Хо­рошо учился. Полгода, прошло. Однажды на практические занятия из всей группы пришел только он один. Встал у входа и засомневался: ид­ти или не идти. Мастер ему: «Заходи». – «А че­го я один пойду?» – от­ветил Игорь. «Ну и что, – сказал мастер, – один и будешь работать». – «Нет, один не буду», – уперся Горшанов. Тогда мастер ухватил его за шиворот и втолкнул внутрь. В Горшанове весу как в молодом барашке, а у мастера – силища. Одним словом, Игорь туда влетел. И попалось на его пути ведро с краской. В эту краску он и угодил. Мастеру смешно, а Игорь криком зашелся...
Мать ходила в учили­ще разбираться. Какие после этого отношения с мастером? Конечно, пло­хие. Игорь опять покой потерял, все боялся, что-то не так сделать – чув­ствовал на себе тяжелый взгляд мастера. Видел: тот ждет только случая.
И случай выдался.
Приладился как-то Горшанов к шлифовальному кругу – копилку себе делал. А мастер тут как тут. Станок вы­ключил, а Игорю пинка поддал. Горшанова, ко­нечно, прорвало: наорал он на мастера всякого. Мастер тогда его в свою комнату затащил и поддал еще покрепче прежнего. Вырвался Горшанов, выскочил из мас­терской, подошел к раз­битому окну и сказал тог­да мастеру все, что он о нем думает. Теперь уже в самых крепких выра­жениях.
Больше в училище он не приходил. Забирала, документы мать.
Потом мать в больни­цу положили. А Игорь на кондитерскую фабрику пошел работать – по на­правлению комиссии по делам несовершеннолет­них – в тарный цех.
Полгода работал. Без единого прогула. Первый месяц принес матери во­семьдесят рублей – всю получку. Во второй – сотню. Тоже всю получ­ку...
Однажды под вечер встретил Горшанов паца­на из их компании по кличке «Шлак». «Шлак» показал ему три бумажки по 25 рублей и повел на чердак. Там был спря­тан кошелек, а в нем 850 рублей. «Видал находочку», – сказал «Шлак». Игорь в общем-то не очень поверил в «находочку», однако поехать на рыбалку со «Шлаком» согласился. Накупили они всякой всячины и от­правились ловить рыбу. Три дня пропадали. И только тогда «Шлак» сказал, что этот кошель он украл из одной квар­тиры.
Тоскливо стало Горшанову, отправился он до­мой, забрался на чердак, сел за трубу и так про­сидел до темноты. Силился понять, что же такое происходит с ним, да так ничего и не понял – лез­ла в голову всякая ерун­да: вспоминал, как мать лупила, и представлял, как будет бить еще...
Потом был товарищес­кий суд, который решил, что Горшанов должен вы­платить 200 рублей от украденного.
На работу его уже не взяли, сказали, что им воры и прогульщики не нужны...
И тогда было решено, что пойдет он на тот же завод, где работала старшая сестра.
Поставили его к токар­ному станку.
«Силенок у него не ахти. Однажды затянул слабо деталь в патрон, она и выскочи­ла. Он испугался. «Не бу­ду работать», – говорит. Я ему совет даю, как за­креплять, а он ни в ка­кую...». (Из рассказа старшей сестры Ирины).
На заводе ему сначала очень понравилось. Но че­рез два месяца произошел этот случай с плохо закрепленной деталью. Она прошелестела над самой его головой и вре­залась в стену. От испуга у него стали ватными ноги. Подошел к стене, потрогал выбоину, остав­ленную железякой. Вер­нулся к рабочему месту. Тяга к станку пропала, словно улетела с этой са­мой проклятой деталью.
После этого он еще немного поработал. Без всякой охоты. И попро­сил, чтобы его перевели в столярный цех.
Но ему отказали.
Тогда он не вышел на работу.
А через два дня опять была стычка с матерью. Увидав, что она схватила старый резиновый са­пог, Игорь выскочил из дома.
Ушел он на «Гремучий ключ». Там, недалеко от скотного двора, была теп­лушка, и в ней уже не один раз ночевал он с приятелями.
Весь следующий день он просидел в теплушке, скучал, смотрел в окно, строгал какую-то палку...
К вечеру заглянул Иван, тот самый моло­дой скотник.
– Привет! Скуча­ешь? Голодный, небось?..
– Не-е, – отмахнул­ся Горшанов, – меня кормили.
– Ну, раз кормили, тогда поехали со мной.
Уже в санях Игорь по­интересовался:
– Куда едем-то?
– За картошкой, – ответил Иван и хохотнул.
Они подъехали к пя­тиэтажному дому, спус­тились в подвал. Иван велел ему держать фона­рик, а сам, легко сбив замок, отворил дверь кладовки.
Игорь все понял, но промолчал, ему уже бы­ло безразлично: чужая ли картошка, своя – он старательно светил Ива­ну под руки и безучаст­но смотрел, как тот на­гребает из ящиков в меш­ки.
Один мешок Иван от­дал Горшанову: «Зара­ботал. Теперь будешь с картошкой». И опять хо­хотнул...
Когда мать увидела его в милиции – бросилась, замахнулась. Он зажму­рился, ждал удара. Но она – впервые за все эти годы – бессильно опустила руку. Потом села и сказала: «Заберите его, я уже не могу с ним...».
...До той самой мину­ты, когда прочли приго­вор, Таисия Степановна был уверена: вернут ей Игорька, пойдет она на завод, попросит за него, и заживут они по-новому, без слез, без скандалов. А с первой получки кос­тюм ему купят, ведь шестнадцать скоро.
Но приговор разрушил мечты. Игоря отправили в колонию.
Когда выходили из за­ла суда, услышала чей-то женский голос. «Это извергом нужно быть, а не матерью, чтоб сына вот так от нее отобра­ли...».
Таисия Степановна плакала и говорила о не­сложившейся жизни, о том, как мучилась с му­жем...
Ей было больно приз­наться, что Игорь попал в колонию по ее вине...
И потому, наверное» она повторяла и повторя­ла слова о неудавшейся жизни...
Кто захочет слушать извинения, когда он мо­жет видеть действия?..
Когда я вторично – почти через год – приехал в колонию, первое, что узнал: Горшанов сидит в дизо.
Не буду искать в этом закономерности. И все же... Горшанов к новым условиям приспособить­ся так и не сумел.
Вот он, передо мной, все тот же: маленький, бледный, сероглазый. Охотно рассказывает о себе, о братьях, о матери, друзьях, сестре, лошадях и еще о разных житей­ских мелочах.
Но это лишь описания действий, поступков, со­бытий. Мыслей и чувств; в его рассказе практиче­ски нет. А это означает только одно: Горшанов в своем развитии остался ребенком. (А ведь ему всего через месяц долж­но исполниться восемна­дцать).
Передо мной сидел взрослый ребенок, с не­развитым самосознани­ем. А значит и самосто­ятельностью. Это каче­ство у Горшанова подме­нено слепым протестом, в основе которого одно желание: утвердиться, избавиться от унизитель­ной роли козла отпуще­ния.
Вина в этом и матери парня – это очевидно.
Скоро ему возвращать­ся. Планов у него нет.
«Хочу в деревню, – ска­жет он мне. – Там спо­койно. Хочу тишины».
– «А как же одиноче­ство?» – спросил я.
Он пожал плечами и отвел глаза: «Не знаю. Пере­путалось все. Сам ничего не пойму. Пусто как-то на душе...».
– Поговорили? – спросил замполит, – Трудный он парень.
Прав замполит: труд­ный. Но есть еще одна правда: трудно Горшанову. Очень трудно. Он си­лится заглянуть в завт­рашний день: как жить дальше? Это его личный вопрос.
И он еще придет с этим вопросом к зампо­литу.
Согласно табличке, прибитой на двери: «При­ем по личным вопросам в любое время...».

(«Речник Амура», 26.10 и 2.11.83)