Создать свою тему оформления
0
НЕОКОНЧЕННЫЙ РАЗГОВОР С ТРАХТЕНБЕРГОМ
Все цитаты имеют ограниченное применение. Признаюсь, поначалу хотел процитировать Зигмунда Фрейда, полагавшего, что воспоминания детства формируют отношение человека к миру и заставляют его действовать в соответствии с ними. Но строки из Достоевского, вынесенные эпиграфом к заметкам о заслуженном деятеле науки РСФСР, заслуженном враче РФ, лауреате Государственной премии РФ, профессоре Александре Хуновиче Трахтенберге как нельзя точнее, на мой взгляд, отражают выбор всей его жизни...
Первый вопрос, который я решил задать Трахтенбергу, стал результатом дотошного корпения над его биографией. Написано об Александре Хуновиче немало. Большинство публикаций посвящены детству в гетто – тому, как украинская крестьянка Дарья Михайловна Рудко спасла мальчика от смерти, выдав за внука. Но почему, думал я, прошедший через ад гетто, видевший сотни смертей мальчишка, вдруг, выбирает стезю врача. Виделась за этим выбором какая-то недосказанность...
ВОПРЕКИ ПРЕДСКАЗАНИЮ
«Выживанием в гетто» назвал свое детство Александр Трахтенберг. Но при этом уточнил: все то, что нынче показывают в кино, ничего общего с действительностью не имеет. Художественное воображение не способно представить сырую, темную и холодную комнатку, где три десятка людей, не раздеваясь, лежат на нарах и пухнут от голода. В кино обитателей гетто показывают истощенными, с выпирающими ребрами. Но белковый голод выглядит страшнее: раздувшиеся до невероятных размеров тела, слоновьи ноги, пузыри как при ожогах, сочащаяся лимфа. Невыносимая вонь гниющих тел. Шевелящиеся от вшей волосы на головах и бровях, в бородах мужчин. Несмолкающий кашель. И каждый день – смерти.
О мертвых говорили, что они умерли от голода и тифа. Когда тринадцатилетний Саша уже не ходил, то услышал: «И этот умрет от тифа».
Но он выжил – как известно, его спасла «баба Дарья».
Хотин освободили от немцев. Саше сделали рентген и нашли туберкулез. И вот тогда, слушая врача, убеждавшего мальчика, что у него сильный организм, он обязательно победит болезнь и будет жить, Саша, вдруг, проникся к этому, избавившему его от страха смерти человеку в белом халате, новым, удивившем его самого, чувством – признательностью...
В школе у него появилась подружка-одноклассница Лия. Ее мама, Тамара Александровна, заведовала кожно-венерологическим диспансером. Саша часто бывал у них дома, и Тамара Александровна его подкармливала. А еще в их доме было много медицинских книг. Саше разрешали в них рыться. Однажды он нашел трехтомник «Мужчина и женщина» – книгу о взаимоотношениях мужчины и женщины. Там было много фотографий красивых женщин и рисунков. Саша читал список авторов-профессоров – Т. Ахелис, В. Бельше, И. Блох, Ю. Вейс, В. Габерляндт, Т. Геллер, И. Колер, Р. Коссман, Э. Цукеркандль – и представлял, как когда-нибудь он тоже напишет медицинскую книгу, где будет значиться: профессор Трахтенберг...
Когда Саша учился в десятом классе, сынишка его старшего брата Ефима Гриша начал ходить. Однажды Гриша влез на подоконник и выпал из окна. Саша подобрал бездыханное – как ему показалось – тело племянника и помчался в поликлинику. Гришу забрали врачи, а Саша, убитый горем, сидел в коридоре. Но скоро племянника вынесли живого и невредимого. «Неси домой, – сказал врач, – и следи за ним, уж очень шустрый».
Саша нес Гришу и плакал от счастья...
- И тогда я подумал: лучшей профессии, чем врач, – не бывает, - скажет мне Трахтенберг.
В 1948 году он окончит школу. С золотой медалью...
ВЫБОР
Школьные учителя считали, что Саша Трахтенберг будет математиком. Но он выбрал профессию военного врача, и обязательно морского – форма очень нравилась. Отправился в Ленинград – поступать в военно-морскую медицинскую академию. Надо сказать, что в военные учебные заведения документы принимали в то время до 10 июля, тогда как в гражданские – до 1 августа. Документы Саша отослал вовремя, но прибыл в академию 18 июля. Пришел к председателю приемной комиссии, а тот с вопросом: «Где медаль?». Саша объяснил: дескать, в настоящий момент медаль в процессе утверждения. Ее, может быть, даже, утвердили, но подтверждения сему факту Саша не имеет.
Председатель приемной комиссии сочувственно выслушал и отправил к начальнику академии адмиралу Иванову – дескать, только начальник сможет разрешить казус с медалью. Адмирала на месте не было, и Саша отправился на почту – в надежде, что придет подтверждение.
На почте его ждало письмо с нужной бумагой.
На следующий день отправился к начальнику академии Иванову. Тот сочувственно выслушал и сказал: увы, твои «безмедальные» документы отослали назад. Приезжай на следующий год – возьмем, а до той поры поработай в какой-нибудь больнице...
Вернулся Саша домой 3 августа, поведал маме о наказе адмирала и сказал: «Поступлю на следующий год, а пока поработаю».
Но мама, Лея Розенберг твердо заявила: «Саша, ты будешь учиться! Поезжай в Черновцы в медицинский институт». «Мама, куда я поеду – уже сдают экзамены», – сказал Саша. «У тебя медаль, – отрезала Лея Розенберг, – поезжай завтра же».
И Саша поехал в Черновцы.
Председатель приемной комиссии Черновицкого медицинского института не стал сочувственно выслушивать, взял медаль и документы и пошел к ректору. Вернулся и объявил: «Ты принят на первый курс»...
- Если вы думаете, что меня приняли потому, что я такой хороший, то ошибаетесь, – скажет мне Трахтенберг. – Приняли потому, что пришел с золотой медалью – чем больше медалистов в институте, тем выше, как сейчас говорят, рейтинг...
Любимым предметом Саша была хирургия. Любимым педагогом – профессор Наум Моисеевич Шинкерман, одессит, красавец, бывший главный патологоанатом 4-го Украинского фронта. Саша старался походить на Наума Моисеевича и считал, что у него получается...
На третьем курсе Саша пошел работать ночным дежурным в черновицкой больнице – ухаживал за пациентами, мыл инструменты, ассистировал.
На пятом курсе ему доверили операции по поводу аппендицита.
Окончил Александр Трахтенберг Черновицкий медицинский институт в 1954 году.
С отличием.
Отличники имели право выбора. В тот год среди 220 путевок три были из России: Северо-Западному, Московско-Окско-Волжскому и Дальневосточному водздравотделам требовались хирурги. К путевкам прилагались деньги – пять тысяч рублей подъемных, – чтобы добраться до места назначения – большая сумма по тем временам.
Саша выбрал Северо-Западный.
Сначала прибыл в Москву – в Министерство здравоохранения. Оттуда направили в Ленинград. Но начальник водздравотдела был в отпуске, заместитель решений не принимал, а чтоб молодой специалист не маячил перед глазами, зам направил его в поселок Подпорожье – так сказать, для знакомства с возможным местом работы – там, при судоверфи была небольшая, на 50 коек больница. Заправлял всем хирург и гинеколог в одном лице. Саша огляделся, переночевал. Вернулся в Ленинград и сказал: «Согласен». Но вышедший из отпуска начальник заявил: «В Подпорожье не поедешь, а пошлю я тебя в поликлинику – поработаешь пару лет, потом заберу в Ленинград».
Но тут дали о себе знать гены Леи Розенберг, и Саша твердо сказал: «В поликлинику не пойду. В заявке написано: хирург. Работать буду только хирургом!». Начальник настаивал: «Ты комсомолец – обязан подчиниться!». Но Саша вернулся в Москву, там все как есть объяснил и повторил: «Поеду куда угодно – на целину, на Север, на Дальний Восток, но только хирургом».
Ему сказали: хирург нужен в Рыбинске – туда и поезжай.
И он поехал в Рыбинск...
ЕЩЕ РАЗ ОБ ОБРЕЗАНИИ
Щербаковская больница водников, куда попал Трахтенберг, была современным по тем временам лечебным учреждением. Молодому специалисту выделили комнату при больнице и приставили в помощники опытную операционную сестру Антонину Николаевну, ровесницу его матери, отнесшуюся к нему как к сыну. Первые операции он делал вместе с ней. Очень скоро приобрел опыт самостоятельных операций – благо, Рыбинск большой город, потребность в хирургии великая – Саша в этом убедился на практике.
Надо заметить, что больница располагалась на левом берегу Волги, напротив – на правом – была поликлиника. Саша вел там прием. Моста не было. Бегали речные трамвайчики. Закончив рабочий день в больнице, Саша садился в речной трамвай и приезжал в поликлинику.
Там он стал «звездой».
Дело было так. В первый же день он заявил тамошней медсестре: «У вас нет операционной для мелких операций – давайте сделаем». На следующий день поделился идеей с главврачом больницы Сергеем Федоровичем Клямурисом, опекавшим, надо сказать, Сашу как сына. Клямурис поддержал молодого коллегу и распорядился, чтобы хирургический кабинет поликлиники оснастили всем необходимым.
И Саша стал делать еще и мелкие операции.
Однажды ему принесли ребенка с фимозом. В сущности, фимоз – пустяковое заболевание, не столько заболевание, даже, сколько результат нестандартного развития – в детском и подростковом возрасте фимоз обусловлен уменьшением диаметра наружного кольца крайней плоти. Лечение простое: всего-то и дел – рассечь ткань. Операция называется циркумцизио и выполняется хирургом за несколько минут под местной анестезией. Что, собственно Саша Трахтенберг и сделал.
С того дня к нему пошли не только водники, но и прочее население Рыбинска. Однажды, когда прооперировал очередной фимоз, растроганная мамаша сказала: «Знаете Александр Харитонович, как вас называют? Главным обрезальщиком Рыбинска». И он, не моргнув глазом, ответил: «Знаете, в чем отличие обрезания от операции? При обрезании – отсекают, а я – рассекаю»...
И тут самое время рассказать, как Александр Хунович стал Александром Харитоновичем.
Автор адаптированного отчества – Клямурис.
Дело было так. В первый же день работы в Щербаковской больнице Александр Хунович Трахтенберг зашел к начальнику отдела кадров – молодой женщине строгой внешности – и протянул паспорт. Она принялась заполнять листок учета кадров. Аккуратно списала фамилию, имя, дошла до отчества, замерла и вдруг стала наливаться ярким румянцем. Поняв причину, Александр Хунович спокойно уточнил: «Извините, в отчестве третья буква «н»». Краска на щеках дамочки стала вовсе пунцовой, и она помчалась к главному врачу. На другой день Сергей Федорович вызвал Александра Хуновича, и с нескрываемой иронией заявил: «Слушай, Александр, фамилия у тебя такая же красивая, как и моя, но уж очень длинная, я сокращу – не обидишься, если буду тебя называть «Трах»?». Трахтенберг сориентировался и сказал: «Называй хоть горшком, только в печь не суй». «А отчество теперь у тебя будет такое: Харитонович – тогда вопросов задавать не будут», – заключил Клямурис.
С той поры для широких масс Трахтенберг стал Харитоновичем. Это отчество даже в двух книгах из восемнадцати им написанных значится. Но в первой книге он выступает как Хуанович. Когда из издательства «Медицина» ему прислали гранки, и он увидел это отчество, то немедленно позвонил редактору Островской и сказал: «Лидия Семеновна, ну, какой же я Хуанович? Как я отцу книгу пошлю? Что он скажет? Стесняешься имени отца?» Островская тут же нашлась: «Ты в кино ходишь?» – «Хожу» – «Какой фильм недавно шел?» – «Не знаю» – «Кубинский фильм «Хуан Гальо». У тебя кубинское отчество – Куба любовь моя! – гордись!»...
Эту историю мне рассказал Трехтенберг. Я не стал ему говорить, что редактор Островская либо по ошибке, либо намеренно ввела его в заблуждение – строго говоря, фильм назывался «Хуана Гальо», и был не кубинским, а мексиканским, показали его на Втором Московском кинофестивале в 1961 году, на том самом, где призерами стали «Голый остров» японского режиссера Канэто Синдо и «Чистое небо» советского режиссера Григория Чухрая. Мексиканская же «хуана», увы, никакого приза не получила. Впрочем, уточни я это, Трехтенберг только улыбнулся бы...
Но вернемся в Рыбинскую больницу.
Однажды ночью привезли молодую женщину, умиравшую от криминального аборта. Трахтенберг спас ей жизнь. И это стало началом новой эпопеи, сродни «фимозной» – по криминальному аборту его поднимали теперь почти каждую ночь. Он брался за такие случаи, которые даже опытные врачи считали безнадежными.
Спасенные жизни исчислялись десятками, потом сотнями...
«Там я стал настоящим хирургом», – скажет Трахтенберг.
ПРОПИСКА КАК ДВИГАТЕЛЬ НАУКИ
Но были среди пациентов Рыбинской больницы и своего рода «отказники» – те, кому помочь здесь не могли – больные раком – онкологию в больнице не практиковали, да и знаний в этой области не было ни у Трахтенберга, ни у Клямуриса. Изнывавший по этой причине от бессилья Александр Хунович зашел однажды к шефу и сказал, что хочет заполнить пробел в профессии, и попросил отпустить его в Москву на учебу. Но Клямурис, понимая, что без молодого коллеги он как без рук, попросил годик повременить, и характеристику не дал.
Желание овладеть нужными знаниями пересилит запрет. И Трахтенберг приедет в Москву, придет в Онкологический научно-исследовательский институт имени П.А. Герцена к тогдашнему руководителю института Александру Николаевичу Новикову и откровенно расскажет о себе. Дескать, он, молодой хирург Трахтенберг, очень хотел бы овладеть знаниями в области онкологии. Знания ему нужны, чтобы наладить лечение онкологических больных на периферии. Но характеристику по месту работы ему не дали...
И Новиков скажет: «Учись».
В ординатуре ему дадут новую тему в области диагностики и лечения больных раком легкого – методика контрастного исследования сосудов. Подобные исследования в то время уже проводились, но новшество касалось лишь сосудов сердца и средостения. Трахтенберг же займется изучением сосудов легких и средостения. И к концу ординатуры наберет материал для кандидатской. Новиков, ввиду важности темы, обратится в министерство с просьбой оставить молодого перспективного исследователя в институте. Но получит формальный отказ: нет московской прописки.
Увы, прописки у Трахтенберга действительно не было – он снимал угол в коммуналке у старушки Софьи Михайловны. Приходил туда ночевать – Софья Михайловна выделила для него стоявший в углу диван. В другом углу у нее висела иконка с ликом Христа, и когда Трахтенберг уходил сдавать экзамены, Софья Михайловна зажигала свечку и молила этого самого Христа, чтобы помог ее постояльцу, хотя знала, что Трахтенберг еврей. Более того, именно по этой причине Софья Михайловна относилась к Александру Хуновичу с большим почтением, поскольку работала поваром в Джойнте до его ликвидации...
Еще в министерстве Новикову заявят: дескать, пусть твой молодой и талантливый хирург едет в Петропавловск-Камчатский главврачом, через два года заберешь его к себе. Вызовет Новиков Трахтенберга и скажет: «Саша, ввиду важности темы хочу оставить тебя младшим научным сотрудником. Но в министерстве отказали – нет московской прописки. Почему бы тебе не поступить как все?» – «А как все поступают?» – «Женятся на москвичках» – «Жениться для карьеры – не для меня, Александр Николаевич» – «Понял. Но, надеюсь, решишь эту проблему – мне нужны результаты твоей научной работы»...
Трудно объяснить, почему он так поступил, но дальнейшие события будут развиваться стремительно: Трахтенберг, после разговора с Новиковым, придет вечером домой, сядет устало на свой диван и расскажет обо всем Софье Михайловне. Думаю, ему просто надо было с кем-то поделиться горькой пилюлей судьбы. Впрочем, это не важно. Важно то, что скажет ему Софья Михайловна. Она, перекрестившись на своего Христа, заявит: «Сашенька, старая я, мне опекун нужен – может, согласишься?»...
Трахтенберг не смог отказать почтенной Софье Михайловне. И вскоре у него появилась московская прописка. Новиков продлил ординатуру для завершения работы над кандидатской и перевел Трахтенберга в сотрудники института.
Шел 1957 год...
ХИРУРГ-ИЗОБРЕТАТЕЛЬ
- Все ваши работы – новое слово в области медицины, – обмолвлюсь я в разговоре с Александром Хуновичем.
- Есть и такие, – уточнит он. – За новое слово полагается Госпремия – она есть у меня, но по большей части изобретения – в этом случае выдается патент. Патентов набралось десять...
Попрошу назвать самый, на его взгляд, весомый вклад в медицинскую науку. Трахтенберг начнет ответ со слова «наверное» и расскажет о бескультевом ручном методе обработки бронха. Суть его, вкратце такова: при удалении легкого применяют отечественный аппарат для наложения шва – нажмешь ручку, и аппарат наложит скрепки. При этом успех, как объяснит мне Трахтенберг, во многом зависит от того, как эти самые скрепки в аппарат заправят. Бывают, сбои. В результате случаются грозные осложнения в легочной хирургии – после операции развиваются бронхиальный свищ и эмпиема плевры. Статистика осложнений неутешительна – в те годы до 12 процентов прооперированных.
Трахтенберг предложил отказаться от механического шва и сшивать бронх руками.
- Только и всего? – вырвется невольно у меня.
- Только и всего, – согласится Трахтенберг, но уточнит: – Моя методика исключает появление культи. Но как это сделать – зависит исключительно от рук...
Внедряет свою методику Трахтенберг просто: к нему на операцию приходят коллеги-курсанты и следят за руками. Возвращаются в свои клиники, сшивают руками – к ним приходят другие врачи и следят уже за руками учеников Трахтенберга. А дальше – как в известной присказке: у попа была собака...
Между прочим, не исключено, что с появлением этого метода в резюме Трахтенберга появилась запись: «Глава научной школы торакальной хирургии»...
Отвечая на мой вопрос, Александр Хунович, видимо, из скромности не упомянул об уникальной в его профессиональной карьере операции – когда пациентом был Петр Трофимович Левков. В 1990 году Петру Трофимовичу академик Валерий Шумаков пересадил сердце. Через три года ему имплантировали искусственный хрусталик из-за катаракты левого глаза. В 1994 году Левков перенес еще одну операцию – в брюшную полость пересадили чужую аорту. Затем сделали ангиопластику передней межжелудочковой артерии трансплантированного сердца. А в 2000 году у Левкова нашли опухоль в легком, и он попал к Трахтенбергу. Шансы на благополучный исход при такой «истории болезни» ничтожны. Операция продолжалась три часа. Уникальность ее в том, что подобных в России не делали. Еще трое суток Трахтенберг и его бригада не отходили от Петра Трофимовича. Левков встал на пятый день, а на двадцать седьмой выписался...
- Учеников у меня много, - скажет Александр Хунович. – Только в Москве – четверо заведующих отделениями, один – заместитель главного врача в 62-й больнице, другой – главный врач нашего института. В Хабаровске мой ученик заведует кафедрой онкологии мединститута. У меня 37 защищенных диссертантов: пять докторов и 32 кандидата. Все мои ученики моложе меня, но трое из них, увы, уже умерли...
Самый талантливый мой ученик Владимир Аникин живет и работает за границей. В начале карьеры он в чем-то повторил мою судьбу. Я был тогда заведующий отделением и хотел его оставить в институте. Но его не оставили – не было московской прописки. У него уже была семья. Я ходил в райком партии, просил, но тщетно. Он устроился в Московской области в институте радиологии в Обнинске. Проработал год, и его послали на два месяца на стажировку в Ирландию. Там он поразил всех талантом. Его еще раз пригласили. Он поехал и остался. Сейчас работает в одной из лучших клиник Лондона. Дети учатся в Америке. Он был моим любимым учеником. Он талантливей меня...
И в голосе Трахтенберга я услышу нотки гордости...
Ученик, превзошедший учителя, – честь учителя...
Трахтенберг задумается только однажды – когда спрошу о количестве спасенных жизней.
- Если считать рыбинских женщин с криминальными абортами, то, думаю, около шести тысяч наберется, – скажет он после длинной паузы...
МИНОРНЫЕ НОТЫ СУДЬБЫ
Трахтенберг – фамилия не только длинная, но и выразительная. Александр Хунович этой темы не избегает, но не считает достойной обсуждения. Впрочем, об одном ярком эпизоде поведал, и как выяснилось, совсем с другой целью...
Дело было в середине восьмидесятых. Трахтенберга хотели послать на стажировку в Англию. Собрал необходимые документы, подал куда следует и ждал ответа. Ответ пришел с нежданной стороны – вызвал его секретарь парткома, и, глядя Трахтенбергу в переносицу, сказал: «Саша, тебя признали невыездным».
Пришел домой подавленный. Жена Татьяна выслушала новость молча. Но на другой день, вечером заявила: «Саша, я взяла горящую путевку на двоих – круиз по Востоку: Япония, Филиппины, Сингапур и что-то там еще. Едем!».
Восточные красоты восхищали, но в душе затаилась тоска.
Когда вернулись, Таня заявила: «А теперь возьми паспорт, отнеси в партком и покажи им какой ты невыездной!»...
- У меня умная жена, – резюмировал рассказ Александр Хунович и улыбнулся.
Но улыбка вышла грустной.
Грусть родилась в дни круиза, и с той поры в его судьбе зазвучали минорные ноты...
Услышу их, когда предложу Трахтенбергу поговорить о потерях российской науки в последние двадцать лет.
- Сложный вопрос, – скажет он после долгой паузы. – Во многих областях научные школы разрушены. Утекли не худшие мозги... Знаете, а ведь я в конце восьмидесятых тоже подумывал уехать. Уезжавших клеймили последними словами, называли предателями Родины. Таня была против отъезда, но по другой причине. Ее отец Александр Калистратович Панков руководил научно-исследовательским онкологическим институтом Ростова-на-Дону, был профессором, заслуженным деятелем науки РСФСР, автором свыше 250 научных работ, четыре из которых посвящены актуальным вопросам онкологии. «Мы уедем, но что будет с отцом? – сказала Таня. – Его уволят, а работа для него – жизнь!». Так был закрыт вопрос о нашем отъезде. Александр Калистратович умер в 1990 году, в день восьмидесятилетия. Вскоре наша младшая дочь Ира поехала на зимние каникулы к подруге в Израиль. Вернулась и заявила, что с ее оценками – а она училась в институте – ее примут на пятый курс Тель-Авивского университета. И уехала. За ней уехала старшая дочь Света с мужем Андреем и бабушкой. Света и Андрей – врачи.
Куда дети – туда и мать. Десять лет назад уехала Таня...
Трахтенберг остался. Его не отпустила работа. «Корни крепкие, – скажет он. – Не могу не работать». Но ведь работать можно и «там». Тем более, его приглашали. Министр здравоохранения Израиля беседовал с ним, но по разговору Трахтенберг понял, что министр решает только хозяйственные вопросы. Министр был неглупым человеком – уловил неопределенность момента – и попросил, чтобы Трахтенбергу показали клинику Хайфы.
Его привезли в прекрасную современную клинику, представили заведующему торакальным отделением профессору Бесту из Индии – сказали, дескать, это профессор Трахтенберг из России, примешь? Профессор Бест был сух и краток:
- У вас в России внутривенное вливание делают медсестры, а у нас – врачи. Сможешь сделать?
Трахтенберг сдержал смех – внутривенное он делал еще в десятом классе: Тамара Александровна, мама его школьной подруги Леи, разрешала ему вводить внутривенно препарат сифилитикам – в диспансере не хватало рук, а у Саши уже тогда руки были золотые, вот и доверяла. Кстати, доверить такое несовершеннолетнему, да еще неспециалисту – преступление. Но никто на нее не донес...
Трахтенберг, сдержав смех, спросил:
- В какую вену?
Бест показал на предплечье.
Трахтенберг сказал:
- Могу в пальцевую.
У Беста вытянулось лицо. И уже примирительным тоном он сказал:
- Тогда можно взять.
Но теперь уже Трахтенберг изменил тон:
- Внутривенные вливания – не мое дело. Мое дело – операции.
- Поживем – увидим, – отрезал Бест...
Трахтенберг возвращался в Москву и в голове его кипел вулкан: «Профессор... доктор наук... лауреат... ученики... своя школа... больные, ждущие операции... А тут – неизвестность, профессор Бест с его внутривенным вливанием... Не в бреду ли я?.. Никогда!»...
«Работа для меня – жизнь. И семья – жизнь. Дети. Таня – моя первая, любимая и единственная жена. Они же все на меня очень обижены – семью променял на работу», – сказал он, и в глазах его изнывал от боли вопрос...
Господи, думал я, ведь это слово в слово его давний разговор с Таней – это же ее аргумент: «Работа для него – жизнь». Только об отце. Стоит лишь повторить эти слова сегодня, думал я. Но не знал, как сказать Трахтенбергу. И бухнул первое, что пришло в голову:
- Она умная женщина, понимает...
- Но обида остается, – не унимался Трахтенберг, утешая себя. – Я до сих пор делаю операции, но им говорю: закончу писать мемуары – приеду. Но пока не получается...
- Мемуары?
- Да. И пишу, что в наших взаимоотношениях нет ни правых, ни виноватых. Она права. И я прав. Она не виновата. И я не виноват...
— Это еврейское мышление, – неожиданно для самого себя заключаю я. – Есть ли среди живущих тот, кто не причиняет страданий ни себе, ни близким? В таких ситуациях мы не ищем виновных. Выбор – вопрос интимный, но, думаю, ответ стоит поискать еще и в Торе...
...Профессор Трахтенберг по-прежнему наставляет учеников, делает операции и пишет свои мемуары...
Мы так и не закончили наш разговор о выборе...
Но почему в эпиграфе появился Достоевский – скажу: обратите внимание на слова: «святое воспоминание» и «И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».
Разве они не про Трахтенберга?..
65]«Вам много говорят про воспоминание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспоминание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек... И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».
85]Ф.М. Достоевский
Все цитаты имеют ограниченное применение. Признаюсь, поначалу хотел процитировать Зигмунда Фрейда, полагавшего, что воспоминания детства формируют отношение человека к миру и заставляют его действовать в соответствии с ними. Но строки из Достоевского, вынесенные эпиграфом к заметкам о заслуженном деятеле науки РСФСР, заслуженном враче РФ, лауреате Государственной премии РФ, профессоре Александре Хуновиче Трахтенберге как нельзя точнее, на мой взгляд, отражают выбор всей его жизни...
Первый вопрос, который я решил задать Трахтенбергу, стал результатом дотошного корпения над его биографией. Написано об Александре Хуновиче немало. Большинство публикаций посвящены детству в гетто – тому, как украинская крестьянка Дарья Михайловна Рудко спасла мальчика от смерти, выдав за внука. Но почему, думал я, прошедший через ад гетто, видевший сотни смертей мальчишка, вдруг, выбирает стезю врача. Виделась за этим выбором какая-то недосказанность...
ВОПРЕКИ ПРЕДСКАЗАНИЮ
«Выживанием в гетто» назвал свое детство Александр Трахтенберг. Но при этом уточнил: все то, что нынче показывают в кино, ничего общего с действительностью не имеет. Художественное воображение не способно представить сырую, темную и холодную комнатку, где три десятка людей, не раздеваясь, лежат на нарах и пухнут от голода. В кино обитателей гетто показывают истощенными, с выпирающими ребрами. Но белковый голод выглядит страшнее: раздувшиеся до невероятных размеров тела, слоновьи ноги, пузыри как при ожогах, сочащаяся лимфа. Невыносимая вонь гниющих тел. Шевелящиеся от вшей волосы на головах и бровях, в бородах мужчин. Несмолкающий кашель. И каждый день – смерти.
О мертвых говорили, что они умерли от голода и тифа. Когда тринадцатилетний Саша уже не ходил, то услышал: «И этот умрет от тифа».
Но он выжил – как известно, его спасла «баба Дарья».
Хотин освободили от немцев. Саше сделали рентген и нашли туберкулез. И вот тогда, слушая врача, убеждавшего мальчика, что у него сильный организм, он обязательно победит болезнь и будет жить, Саша, вдруг, проникся к этому, избавившему его от страха смерти человеку в белом халате, новым, удивившем его самого, чувством – признательностью...
В школе у него появилась подружка-одноклассница Лия. Ее мама, Тамара Александровна, заведовала кожно-венерологическим диспансером. Саша часто бывал у них дома, и Тамара Александровна его подкармливала. А еще в их доме было много медицинских книг. Саше разрешали в них рыться. Однажды он нашел трехтомник «Мужчина и женщина» – книгу о взаимоотношениях мужчины и женщины. Там было много фотографий красивых женщин и рисунков. Саша читал список авторов-профессоров – Т. Ахелис, В. Бельше, И. Блох, Ю. Вейс, В. Габерляндт, Т. Геллер, И. Колер, Р. Коссман, Э. Цукеркандль – и представлял, как когда-нибудь он тоже напишет медицинскую книгу, где будет значиться: профессор Трахтенберг...
Когда Саша учился в десятом классе, сынишка его старшего брата Ефима Гриша начал ходить. Однажды Гриша влез на подоконник и выпал из окна. Саша подобрал бездыханное – как ему показалось – тело племянника и помчался в поликлинику. Гришу забрали врачи, а Саша, убитый горем, сидел в коридоре. Но скоро племянника вынесли живого и невредимого. «Неси домой, – сказал врач, – и следи за ним, уж очень шустрый».
Саша нес Гришу и плакал от счастья...
- И тогда я подумал: лучшей профессии, чем врач, – не бывает, - скажет мне Трахтенберг.
В 1948 году он окончит школу. С золотой медалью...
ВЫБОР
Школьные учителя считали, что Саша Трахтенберг будет математиком. Но он выбрал профессию военного врача, и обязательно морского – форма очень нравилась. Отправился в Ленинград – поступать в военно-морскую медицинскую академию. Надо сказать, что в военные учебные заведения документы принимали в то время до 10 июля, тогда как в гражданские – до 1 августа. Документы Саша отослал вовремя, но прибыл в академию 18 июля. Пришел к председателю приемной комиссии, а тот с вопросом: «Где медаль?». Саша объяснил: дескать, в настоящий момент медаль в процессе утверждения. Ее, может быть, даже, утвердили, но подтверждения сему факту Саша не имеет.
Председатель приемной комиссии сочувственно выслушал и отправил к начальнику академии адмиралу Иванову – дескать, только начальник сможет разрешить казус с медалью. Адмирала на месте не было, и Саша отправился на почту – в надежде, что придет подтверждение.
На почте его ждало письмо с нужной бумагой.
На следующий день отправился к начальнику академии Иванову. Тот сочувственно выслушал и сказал: увы, твои «безмедальные» документы отослали назад. Приезжай на следующий год – возьмем, а до той поры поработай в какой-нибудь больнице...
Вернулся Саша домой 3 августа, поведал маме о наказе адмирала и сказал: «Поступлю на следующий год, а пока поработаю».
Но мама, Лея Розенберг твердо заявила: «Саша, ты будешь учиться! Поезжай в Черновцы в медицинский институт». «Мама, куда я поеду – уже сдают экзамены», – сказал Саша. «У тебя медаль, – отрезала Лея Розенберг, – поезжай завтра же».
И Саша поехал в Черновцы.
Председатель приемной комиссии Черновицкого медицинского института не стал сочувственно выслушивать, взял медаль и документы и пошел к ректору. Вернулся и объявил: «Ты принят на первый курс»...
- Если вы думаете, что меня приняли потому, что я такой хороший, то ошибаетесь, – скажет мне Трахтенберг. – Приняли потому, что пришел с золотой медалью – чем больше медалистов в институте, тем выше, как сейчас говорят, рейтинг...
Любимым предметом Саша была хирургия. Любимым педагогом – профессор Наум Моисеевич Шинкерман, одессит, красавец, бывший главный патологоанатом 4-го Украинского фронта. Саша старался походить на Наума Моисеевича и считал, что у него получается...
На третьем курсе Саша пошел работать ночным дежурным в черновицкой больнице – ухаживал за пациентами, мыл инструменты, ассистировал.
На пятом курсе ему доверили операции по поводу аппендицита.
Окончил Александр Трахтенберг Черновицкий медицинский институт в 1954 году.
С отличием.
Отличники имели право выбора. В тот год среди 220 путевок три были из России: Северо-Западному, Московско-Окско-Волжскому и Дальневосточному водздравотделам требовались хирурги. К путевкам прилагались деньги – пять тысяч рублей подъемных, – чтобы добраться до места назначения – большая сумма по тем временам.
Саша выбрал Северо-Западный.
Сначала прибыл в Москву – в Министерство здравоохранения. Оттуда направили в Ленинград. Но начальник водздравотдела был в отпуске, заместитель решений не принимал, а чтоб молодой специалист не маячил перед глазами, зам направил его в поселок Подпорожье – так сказать, для знакомства с возможным местом работы – там, при судоверфи была небольшая, на 50 коек больница. Заправлял всем хирург и гинеколог в одном лице. Саша огляделся, переночевал. Вернулся в Ленинград и сказал: «Согласен». Но вышедший из отпуска начальник заявил: «В Подпорожье не поедешь, а пошлю я тебя в поликлинику – поработаешь пару лет, потом заберу в Ленинград».
Но тут дали о себе знать гены Леи Розенберг, и Саша твердо сказал: «В поликлинику не пойду. В заявке написано: хирург. Работать буду только хирургом!». Начальник настаивал: «Ты комсомолец – обязан подчиниться!». Но Саша вернулся в Москву, там все как есть объяснил и повторил: «Поеду куда угодно – на целину, на Север, на Дальний Восток, но только хирургом».
Ему сказали: хирург нужен в Рыбинске – туда и поезжай.
И он поехал в Рыбинск...
ЕЩЕ РАЗ ОБ ОБРЕЗАНИИ
Щербаковская больница водников, куда попал Трахтенберг, была современным по тем временам лечебным учреждением. Молодому специалисту выделили комнату при больнице и приставили в помощники опытную операционную сестру Антонину Николаевну, ровесницу его матери, отнесшуюся к нему как к сыну. Первые операции он делал вместе с ней. Очень скоро приобрел опыт самостоятельных операций – благо, Рыбинск большой город, потребность в хирургии великая – Саша в этом убедился на практике.
Надо заметить, что больница располагалась на левом берегу Волги, напротив – на правом – была поликлиника. Саша вел там прием. Моста не было. Бегали речные трамвайчики. Закончив рабочий день в больнице, Саша садился в речной трамвай и приезжал в поликлинику.
Там он стал «звездой».
Дело было так. В первый же день он заявил тамошней медсестре: «У вас нет операционной для мелких операций – давайте сделаем». На следующий день поделился идеей с главврачом больницы Сергеем Федоровичем Клямурисом, опекавшим, надо сказать, Сашу как сына. Клямурис поддержал молодого коллегу и распорядился, чтобы хирургический кабинет поликлиники оснастили всем необходимым.
И Саша стал делать еще и мелкие операции.
Однажды ему принесли ребенка с фимозом. В сущности, фимоз – пустяковое заболевание, не столько заболевание, даже, сколько результат нестандартного развития – в детском и подростковом возрасте фимоз обусловлен уменьшением диаметра наружного кольца крайней плоти. Лечение простое: всего-то и дел – рассечь ткань. Операция называется циркумцизио и выполняется хирургом за несколько минут под местной анестезией. Что, собственно Саша Трахтенберг и сделал.
С того дня к нему пошли не только водники, но и прочее население Рыбинска. Однажды, когда прооперировал очередной фимоз, растроганная мамаша сказала: «Знаете Александр Харитонович, как вас называют? Главным обрезальщиком Рыбинска». И он, не моргнув глазом, ответил: «Знаете, в чем отличие обрезания от операции? При обрезании – отсекают, а я – рассекаю»...
И тут самое время рассказать, как Александр Хунович стал Александром Харитоновичем.
Автор адаптированного отчества – Клямурис.
Дело было так. В первый же день работы в Щербаковской больнице Александр Хунович Трахтенберг зашел к начальнику отдела кадров – молодой женщине строгой внешности – и протянул паспорт. Она принялась заполнять листок учета кадров. Аккуратно списала фамилию, имя, дошла до отчества, замерла и вдруг стала наливаться ярким румянцем. Поняв причину, Александр Хунович спокойно уточнил: «Извините, в отчестве третья буква «н»». Краска на щеках дамочки стала вовсе пунцовой, и она помчалась к главному врачу. На другой день Сергей Федорович вызвал Александра Хуновича, и с нескрываемой иронией заявил: «Слушай, Александр, фамилия у тебя такая же красивая, как и моя, но уж очень длинная, я сокращу – не обидишься, если буду тебя называть «Трах»?». Трахтенберг сориентировался и сказал: «Называй хоть горшком, только в печь не суй». «А отчество теперь у тебя будет такое: Харитонович – тогда вопросов задавать не будут», – заключил Клямурис.
С той поры для широких масс Трахтенберг стал Харитоновичем. Это отчество даже в двух книгах из восемнадцати им написанных значится. Но в первой книге он выступает как Хуанович. Когда из издательства «Медицина» ему прислали гранки, и он увидел это отчество, то немедленно позвонил редактору Островской и сказал: «Лидия Семеновна, ну, какой же я Хуанович? Как я отцу книгу пошлю? Что он скажет? Стесняешься имени отца?» Островская тут же нашлась: «Ты в кино ходишь?» – «Хожу» – «Какой фильм недавно шел?» – «Не знаю» – «Кубинский фильм «Хуан Гальо». У тебя кубинское отчество – Куба любовь моя! – гордись!»...
Эту историю мне рассказал Трехтенберг. Я не стал ему говорить, что редактор Островская либо по ошибке, либо намеренно ввела его в заблуждение – строго говоря, фильм назывался «Хуана Гальо», и был не кубинским, а мексиканским, показали его на Втором Московском кинофестивале в 1961 году, на том самом, где призерами стали «Голый остров» японского режиссера Канэто Синдо и «Чистое небо» советского режиссера Григория Чухрая. Мексиканская же «хуана», увы, никакого приза не получила. Впрочем, уточни я это, Трехтенберг только улыбнулся бы...
Но вернемся в Рыбинскую больницу.
Однажды ночью привезли молодую женщину, умиравшую от криминального аборта. Трахтенберг спас ей жизнь. И это стало началом новой эпопеи, сродни «фимозной» – по криминальному аборту его поднимали теперь почти каждую ночь. Он брался за такие случаи, которые даже опытные врачи считали безнадежными.
Спасенные жизни исчислялись десятками, потом сотнями...
«Там я стал настоящим хирургом», – скажет Трахтенберг.
ПРОПИСКА КАК ДВИГАТЕЛЬ НАУКИ
Но были среди пациентов Рыбинской больницы и своего рода «отказники» – те, кому помочь здесь не могли – больные раком – онкологию в больнице не практиковали, да и знаний в этой области не было ни у Трахтенберга, ни у Клямуриса. Изнывавший по этой причине от бессилья Александр Хунович зашел однажды к шефу и сказал, что хочет заполнить пробел в профессии, и попросил отпустить его в Москву на учебу. Но Клямурис, понимая, что без молодого коллеги он как без рук, попросил годик повременить, и характеристику не дал.
Желание овладеть нужными знаниями пересилит запрет. И Трахтенберг приедет в Москву, придет в Онкологический научно-исследовательский институт имени П.А. Герцена к тогдашнему руководителю института Александру Николаевичу Новикову и откровенно расскажет о себе. Дескать, он, молодой хирург Трахтенберг, очень хотел бы овладеть знаниями в области онкологии. Знания ему нужны, чтобы наладить лечение онкологических больных на периферии. Но характеристику по месту работы ему не дали...
И Новиков скажет: «Учись».
В ординатуре ему дадут новую тему в области диагностики и лечения больных раком легкого – методика контрастного исследования сосудов. Подобные исследования в то время уже проводились, но новшество касалось лишь сосудов сердца и средостения. Трахтенберг же займется изучением сосудов легких и средостения. И к концу ординатуры наберет материал для кандидатской. Новиков, ввиду важности темы, обратится в министерство с просьбой оставить молодого перспективного исследователя в институте. Но получит формальный отказ: нет московской прописки.
Увы, прописки у Трахтенберга действительно не было – он снимал угол в коммуналке у старушки Софьи Михайловны. Приходил туда ночевать – Софья Михайловна выделила для него стоявший в углу диван. В другом углу у нее висела иконка с ликом Христа, и когда Трахтенберг уходил сдавать экзамены, Софья Михайловна зажигала свечку и молила этого самого Христа, чтобы помог ее постояльцу, хотя знала, что Трахтенберг еврей. Более того, именно по этой причине Софья Михайловна относилась к Александру Хуновичу с большим почтением, поскольку работала поваром в Джойнте до его ликвидации...
Еще в министерстве Новикову заявят: дескать, пусть твой молодой и талантливый хирург едет в Петропавловск-Камчатский главврачом, через два года заберешь его к себе. Вызовет Новиков Трахтенберга и скажет: «Саша, ввиду важности темы хочу оставить тебя младшим научным сотрудником. Но в министерстве отказали – нет московской прописки. Почему бы тебе не поступить как все?» – «А как все поступают?» – «Женятся на москвичках» – «Жениться для карьеры – не для меня, Александр Николаевич» – «Понял. Но, надеюсь, решишь эту проблему – мне нужны результаты твоей научной работы»...
Трудно объяснить, почему он так поступил, но дальнейшие события будут развиваться стремительно: Трахтенберг, после разговора с Новиковым, придет вечером домой, сядет устало на свой диван и расскажет обо всем Софье Михайловне. Думаю, ему просто надо было с кем-то поделиться горькой пилюлей судьбы. Впрочем, это не важно. Важно то, что скажет ему Софья Михайловна. Она, перекрестившись на своего Христа, заявит: «Сашенька, старая я, мне опекун нужен – может, согласишься?»...
Трахтенберг не смог отказать почтенной Софье Михайловне. И вскоре у него появилась московская прописка. Новиков продлил ординатуру для завершения работы над кандидатской и перевел Трахтенберга в сотрудники института.
Шел 1957 год...
ХИРУРГ-ИЗОБРЕТАТЕЛЬ
- Все ваши работы – новое слово в области медицины, – обмолвлюсь я в разговоре с Александром Хуновичем.
- Есть и такие, – уточнит он. – За новое слово полагается Госпремия – она есть у меня, но по большей части изобретения – в этом случае выдается патент. Патентов набралось десять...
Попрошу назвать самый, на его взгляд, весомый вклад в медицинскую науку. Трахтенберг начнет ответ со слова «наверное» и расскажет о бескультевом ручном методе обработки бронха. Суть его, вкратце такова: при удалении легкого применяют отечественный аппарат для наложения шва – нажмешь ручку, и аппарат наложит скрепки. При этом успех, как объяснит мне Трахтенберг, во многом зависит от того, как эти самые скрепки в аппарат заправят. Бывают, сбои. В результате случаются грозные осложнения в легочной хирургии – после операции развиваются бронхиальный свищ и эмпиема плевры. Статистика осложнений неутешительна – в те годы до 12 процентов прооперированных.
Трахтенберг предложил отказаться от механического шва и сшивать бронх руками.
- Только и всего? – вырвется невольно у меня.
- Только и всего, – согласится Трахтенберг, но уточнит: – Моя методика исключает появление культи. Но как это сделать – зависит исключительно от рук...
Внедряет свою методику Трахтенберг просто: к нему на операцию приходят коллеги-курсанты и следят за руками. Возвращаются в свои клиники, сшивают руками – к ним приходят другие врачи и следят уже за руками учеников Трахтенберга. А дальше – как в известной присказке: у попа была собака...
Между прочим, не исключено, что с появлением этого метода в резюме Трахтенберга появилась запись: «Глава научной школы торакальной хирургии»...
Отвечая на мой вопрос, Александр Хунович, видимо, из скромности не упомянул об уникальной в его профессиональной карьере операции – когда пациентом был Петр Трофимович Левков. В 1990 году Петру Трофимовичу академик Валерий Шумаков пересадил сердце. Через три года ему имплантировали искусственный хрусталик из-за катаракты левого глаза. В 1994 году Левков перенес еще одну операцию – в брюшную полость пересадили чужую аорту. Затем сделали ангиопластику передней межжелудочковой артерии трансплантированного сердца. А в 2000 году у Левкова нашли опухоль в легком, и он попал к Трахтенбергу. Шансы на благополучный исход при такой «истории болезни» ничтожны. Операция продолжалась три часа. Уникальность ее в том, что подобных в России не делали. Еще трое суток Трахтенберг и его бригада не отходили от Петра Трофимовича. Левков встал на пятый день, а на двадцать седьмой выписался...
- Учеников у меня много, - скажет Александр Хунович. – Только в Москве – четверо заведующих отделениями, один – заместитель главного врача в 62-й больнице, другой – главный врач нашего института. В Хабаровске мой ученик заведует кафедрой онкологии мединститута. У меня 37 защищенных диссертантов: пять докторов и 32 кандидата. Все мои ученики моложе меня, но трое из них, увы, уже умерли...
Самый талантливый мой ученик Владимир Аникин живет и работает за границей. В начале карьеры он в чем-то повторил мою судьбу. Я был тогда заведующий отделением и хотел его оставить в институте. Но его не оставили – не было московской прописки. У него уже была семья. Я ходил в райком партии, просил, но тщетно. Он устроился в Московской области в институте радиологии в Обнинске. Проработал год, и его послали на два месяца на стажировку в Ирландию. Там он поразил всех талантом. Его еще раз пригласили. Он поехал и остался. Сейчас работает в одной из лучших клиник Лондона. Дети учатся в Америке. Он был моим любимым учеником. Он талантливей меня...
И в голосе Трахтенберга я услышу нотки гордости...
Ученик, превзошедший учителя, – честь учителя...
Трахтенберг задумается только однажды – когда спрошу о количестве спасенных жизней.
- Если считать рыбинских женщин с криминальными абортами, то, думаю, около шести тысяч наберется, – скажет он после длинной паузы...
МИНОРНЫЕ НОТЫ СУДЬБЫ
Трахтенберг – фамилия не только длинная, но и выразительная. Александр Хунович этой темы не избегает, но не считает достойной обсуждения. Впрочем, об одном ярком эпизоде поведал, и как выяснилось, совсем с другой целью...
Дело было в середине восьмидесятых. Трахтенберга хотели послать на стажировку в Англию. Собрал необходимые документы, подал куда следует и ждал ответа. Ответ пришел с нежданной стороны – вызвал его секретарь парткома, и, глядя Трахтенбергу в переносицу, сказал: «Саша, тебя признали невыездным».
Пришел домой подавленный. Жена Татьяна выслушала новость молча. Но на другой день, вечером заявила: «Саша, я взяла горящую путевку на двоих – круиз по Востоку: Япония, Филиппины, Сингапур и что-то там еще. Едем!».
Восточные красоты восхищали, но в душе затаилась тоска.
Когда вернулись, Таня заявила: «А теперь возьми паспорт, отнеси в партком и покажи им какой ты невыездной!»...
- У меня умная жена, – резюмировал рассказ Александр Хунович и улыбнулся.
Но улыбка вышла грустной.
Грусть родилась в дни круиза, и с той поры в его судьбе зазвучали минорные ноты...
Услышу их, когда предложу Трахтенбергу поговорить о потерях российской науки в последние двадцать лет.
- Сложный вопрос, – скажет он после долгой паузы. – Во многих областях научные школы разрушены. Утекли не худшие мозги... Знаете, а ведь я в конце восьмидесятых тоже подумывал уехать. Уезжавших клеймили последними словами, называли предателями Родины. Таня была против отъезда, но по другой причине. Ее отец Александр Калистратович Панков руководил научно-исследовательским онкологическим институтом Ростова-на-Дону, был профессором, заслуженным деятелем науки РСФСР, автором свыше 250 научных работ, четыре из которых посвящены актуальным вопросам онкологии. «Мы уедем, но что будет с отцом? – сказала Таня. – Его уволят, а работа для него – жизнь!». Так был закрыт вопрос о нашем отъезде. Александр Калистратович умер в 1990 году, в день восьмидесятилетия. Вскоре наша младшая дочь Ира поехала на зимние каникулы к подруге в Израиль. Вернулась и заявила, что с ее оценками – а она училась в институте – ее примут на пятый курс Тель-Авивского университета. И уехала. За ней уехала старшая дочь Света с мужем Андреем и бабушкой. Света и Андрей – врачи.
Куда дети – туда и мать. Десять лет назад уехала Таня...
Трахтенберг остался. Его не отпустила работа. «Корни крепкие, – скажет он. – Не могу не работать». Но ведь работать можно и «там». Тем более, его приглашали. Министр здравоохранения Израиля беседовал с ним, но по разговору Трахтенберг понял, что министр решает только хозяйственные вопросы. Министр был неглупым человеком – уловил неопределенность момента – и попросил, чтобы Трахтенбергу показали клинику Хайфы.
Его привезли в прекрасную современную клинику, представили заведующему торакальным отделением профессору Бесту из Индии – сказали, дескать, это профессор Трахтенберг из России, примешь? Профессор Бест был сух и краток:
- У вас в России внутривенное вливание делают медсестры, а у нас – врачи. Сможешь сделать?
Трахтенберг сдержал смех – внутривенное он делал еще в десятом классе: Тамара Александровна, мама его школьной подруги Леи, разрешала ему вводить внутривенно препарат сифилитикам – в диспансере не хватало рук, а у Саши уже тогда руки были золотые, вот и доверяла. Кстати, доверить такое несовершеннолетнему, да еще неспециалисту – преступление. Но никто на нее не донес...
Трахтенберг, сдержав смех, спросил:
- В какую вену?
Бест показал на предплечье.
Трахтенберг сказал:
- Могу в пальцевую.
У Беста вытянулось лицо. И уже примирительным тоном он сказал:
- Тогда можно взять.
Но теперь уже Трахтенберг изменил тон:
- Внутривенные вливания – не мое дело. Мое дело – операции.
- Поживем – увидим, – отрезал Бест...
Трахтенберг возвращался в Москву и в голове его кипел вулкан: «Профессор... доктор наук... лауреат... ученики... своя школа... больные, ждущие операции... А тут – неизвестность, профессор Бест с его внутривенным вливанием... Не в бреду ли я?.. Никогда!»...
«Работа для меня – жизнь. И семья – жизнь. Дети. Таня – моя первая, любимая и единственная жена. Они же все на меня очень обижены – семью променял на работу», – сказал он, и в глазах его изнывал от боли вопрос...
Господи, думал я, ведь это слово в слово его давний разговор с Таней – это же ее аргумент: «Работа для него – жизнь». Только об отце. Стоит лишь повторить эти слова сегодня, думал я. Но не знал, как сказать Трахтенбергу. И бухнул первое, что пришло в голову:
- Она умная женщина, понимает...
- Но обида остается, – не унимался Трахтенберг, утешая себя. – Я до сих пор делаю операции, но им говорю: закончу писать мемуары – приеду. Но пока не получается...
- Мемуары?
- Да. И пишу, что в наших взаимоотношениях нет ни правых, ни виноватых. Она права. И я прав. Она не виновата. И я не виноват...
— Это еврейское мышление, – неожиданно для самого себя заключаю я. – Есть ли среди живущих тот, кто не причиняет страданий ни себе, ни близким? В таких ситуациях мы не ищем виновных. Выбор – вопрос интимный, но, думаю, ответ стоит поискать еще и в Торе...
...Профессор Трахтенберг по-прежнему наставляет учеников, делает операции и пишет свои мемуары...
Мы так и не закончили наш разговор о выборе...
Но почему в эпиграфе появился Достоевский – скажу: обратите внимание на слова: «святое воспоминание» и «И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».
Разве они не про Трахтенберга?..
Леонид ГОВЗМАН
(90-е)
