Портрет времени

КАРНАВАЛ В ОТКРЫТОМ МОРЕ


Народному театру пантомимы десять лет. В его репертуаре немало серьезных работ: «Ночной полет» по А.Экзюпери, «Левша» по Н.Лескову, «Коловращение» по О`Генри, «Стая» по Р.Баху, «Коррида» по Е.Евштушенко. Театр – лауреат премии Хабаровского комсомола, участник культурной программы XII Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве.
Вместе с тем у этого театра странная судьба: он признан, но до сих пор о нем не писали, как о театре. Эти заметки будут такой попыткой. Взяться за перо побудил новый спектакль театра.
На скромной афише название премьеры: «Старик и море» (сценарист и постановщик Вадим Гогольков, художник Андрей Миронов, постановка танцев Марины Ванцкус, музыка к спектаклю написана и исполнена группой «Миди» под управлением Виталия Ключищева).
Трудно представить на театральной сцене хемингуэевскую историю о том, как старику удается поймать огромную рыбу, как он ведет с ней долгую изнурительную борьбу, как побеждает, но, в свою очередь, терпит поражение в борьбе с акулами, которые съедают его добычу. Событий, в сценическом понимании, в повести мало. Герой, по сути, один – Старик.
…Во всю ширину зеркала сцены – скелет огромной рыбы. Выйдет группа туристов, женщина-экскурсовод покажет на скелет и что-то увлеченно станет рассказывать.
И найдется из всех зевак один любознательный, подойдет к белому полотнищу в центре и тронет за снасти. И станет полотнище парусом. И зазвучит музыка. И возникнут на сцене Старик (Андрей Куликов), и с ним Мальчик (Максим Амельянчик), и Рыба (Елена Плаксий), и Море, а еще рыбаки и рыбачки – жители красочной неунывающей Гаваны. Танцующей Гаваны.
С ошеломляющего, безудержного танца начнется этот спектакль. Актеры труппы – рыбаки Гаваны – будут двигаться в зажигательных кубинских ритмах, в едином рисунке.
И среди этих веселых людей – всего лишь на несколько секунд – появится Рыба. Она медленно проплывет перед Стариком. Поплывет и звук, протяжный и печальный, словно вышедший из тайных глубин моря.
Во всем этом будет неясное предчувствие потрясений…
И вот, первое из них: актеры, минуту назад неистовствовавшие в танце, станут, вдруг, Морем. Живым Морем. Море – тела актеров. Одно тело и одна душа. (Хемингуэй, работая над повестью, стремился к тому, чтобы море было живым существом.)
В самых недрах нашего воображения, во всем комплексе ощущений, возникающих в первые секунды спектакля, Море рождает звук – свободный, широкий и певучий хор голосов, живущих по законам джазовой пьесы: то весь оркестр звучит как единое целое, то уступает солисту несколько тактов для импровизации.
Вот они, обитатели глубин: макрель, переливающийся планктон, португальская физалия, морские черепахи, тунец. Плывут в зелень мглы морские звезды, тела чернильных медуз, розовые гребешки, травянистые и зеленые рачки скользят друг по другу. Вот переплелись в схватке спруты – есть и злость, и месть в их дерзком клубке.
Здесь ни намека на будущую катастрофу. Только одинока фигура Старика, ждущего от Моря великую милость.
В этот хор вновь вплетает свой голос Рыба. Вначале она поражала нас не столько пластикой тела, сколько какой-то тайной, которую несла в себе. Но теперь тайна открылась: Рыба несла в себе смысл хемингуэевских строк: «Ни разу в жизни я не видел существа более… прекрасного, спокойного и благородного, чем ты».
Рыба-Плаксий по-детски откровенна: «Смотрите, какая я красивая», - говорят ее тело и глаза. Свободная, она не сливается с ярким миром Моря…
В тексте повести мы ничего не найдем о рыбе, кроме того, что она большая и сильная. Но сценическая Рыба должна существовать в рамках мимодрамы, сталкивающей в конфликте не человека и стихию, а человека с человеком. Значит неизбежно столкновение характеров, тщательная прорисовка логики поведения героев. К тому же, мы помним, что старик относился к морю, как к женщине: «Другие рыбаки, помоложе, говорили о море, как о пространстве, как о сопернике, порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, - что поделаешь, такова уж ее природа…» Рыба для старика – не просто часть, но суть моря. Он называет ее «замечательной», «необыкновенной». В конце концов, мы обнаружим, как старик признается: «Рыба… я тебя очень люблю».
А что есть многочасовое единоборство старика с рыбой, если не ее покорение?
Старик покоряет рыбу!
Но Рыба на сцене еще и… женщина. Ее играет женщина. Юная женщина. Столкновение героев на сцене наполнено истинным драматизмом. Драматическое искусство – символично. Оно обнаруживает другую реальность. Происходит удивительное «раздвоение» образа: драму взаимоотношений Рыбы и Старика мы начинаем воспринимать еще и как драму взаимоотношений мужчины и женщины, драму их любви. И эта другая реальность выражена через открытую театральную форму – пластическое искусство, которое, в свою очередь, также символично. В силу законов существования символа – идея в нем оказывается неисчерпаемой, «бесконечно воздействующей и недостигаемой».
Это открытие – проникновение к более глубокой реальности – дает дополнительное эстетическое наслаждение. Мы становимся свидетелями удивительного: поэмы о Старике и Рыбе, поэмы о Рыбаке и женщине, не знавшей любви…
Вот Рыба встречает взгляд Старика. Миг, решающий дальнейшую судьбу: явился тот, кто ее покорит.
И это чувство пугает. «Никогда!» - говорят глаза, и она уходит в черную бездну вод…
Рыбаки рыбачки провожают Старика в Море. Он весел. Он знает, что Море на сей раз принесет удачу.
И вновь перед нами Море. И Старик в лодке. И Рыба. Она заинтересовалась наживкой. Но не голод толкает ее, а наивное любопытство.
И она клюнула.
«Он был счастлив, ощущая, как рыба потихоньку дергает леску, и вдруг почувствовал какую-то невероятную тяжесть. Он почувствовал вес огромной рыбы…»
Рыба впервые на крючке. Он мешает ее свободному движению. Рыба мучается от нового, неприятного ей ощущения. Потом замирает без движения: что произошло в ее жизни?
Медленно поворачивает голову и видит Старика.
О, Старик, это ты причиняешь мне такие страдания! Что тебе нужно от меня?
Но и Старик обессилен.
И тогда появляется Мальчик. Он возникает среди Моря, как видение. И странно – его обнаженное по пояс худое тело, его слабые руки, угловатые движения придают стойкости Старику. Мальчик – его надежда.
Теперь у Старика опять есть сила, чтобы покорить Рыбу.
Но и у Рыбы есть сила, чтоб бороться со Стариком.
И опять – борьба. И опять Рыба пытается вернуть утраченную свободу. Почти неуловимо проходит актриса грань, за которой – обреченность. Она постепенно как бы втягивает нас в трагизм своей участи. В ее стремительном движении нет больше ни наивной откровенности, нет очарования девичьей тайны. Есть одна только боль и отчаянье.
Но вот в этой изнурительной борьбе наступает пауза.
Старик смотрит на израненные ладони.
А Рыба словно просит: «Отпусти меня, Старик, ведь тебе так же больно, как и мне».
Но Старик уже не может расстаться с ней. «Рыба, - сказал он, - я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя прежде, чем настанет вечер».
А музыка передает угасание ее надежды на избавление.
Но!
Море забирает ее боль. Оно дает Рыбе силу. И это уже совсем другая Рыба. Сколько она пережила за минуты борьбы. Целую жизнь! У нее нет надежды. Но есть еще что-то неуловимое, данное ей природой, что заставляет ее бороться – неиссякаемая жажда свободы…
И когда покажется, что у Старика нет больше сил спорить с Рыбой, вдруг вновь ворвется танец: что было Морем – станет яркой, красочной, карнавальной толпой.
Карнавал не случаен. Сантьяго – кубинец. Для Кубы эти яркие, шумные и веселые народные праздники – неизменная часть существования. Вспомним: «Когда солнце зашло, старик, чтобы подбодриться, стал вспоминать, как однажды в таверне Касабланки он состязался в силе с могучим негром из Сьенфуэгос, самым сильным человеком в порту». Вчитайтесь в эти строки! В них горячая кровь кубинцев. В них ритмы Кубы. Вслушайтесь в эти строки! Их можно пропеть, прокричать, протанцевать.
И режиссер, чувствуя это, строит сцену: состязаясь с самым крепким мужчиной побережья, Старик доказывает свою силу среди общего веселья и ликования. Здесь мужество Старика естественно – в нем нет аффекта матадора. Сцена ярко символична: разыгранное противоборство знаменует стойкость в противоборстве с Рыбой…
Круг. Еще один…
Она поворачивает к нему голову. Мы не видим лица актрисы. Но… чувствуем ее взгляд! В нем нет боли, нет страха, нет мольбы, нет прошлого, нет настоящего, нет будущего – это миг Смерти.
Медленно опускается парус, превращаясь в саван.
И Рыба, расслабленная, с повисшими вдоль тела руками, с глазами человека, чьи шаги до эшафота сочтены, но достоинство не сломлено, медленно восходит по этому белому полотнищу навстречу судьбе – на лобное место, на эшафот любви.
И покорно опускается на него.
Старик берет гарпун.
Теперь можно убить. Но он медлит. Какая борьба сейчас внутри его!
«Никто на свете не достоин ею питаться: поглядите только, как она себя ведет и с каким великим благородством.
«Я многого не понимаю, - подумал он. – Но как хорошо, что нам не приходится убивать солнце, луну и звезды. Достаточно того, что мы вымогаем пищу у моря и убиваем своих братьев».
Он смотрит на неподвижное тело.
Рыбак, не убивай, смотри, как прекрасна твоя возлюбленная!
И он – убивает!
И это одновременно победа и поражение. Торжество мужской воли и гибель первой любви.
И еще – это миг безраздельного торжества психологической драмы…
Старик обнимает Рыбу. Скупая нежность будет в этих прикосновениях к ее телу. И запоздалая благодарность.
И они поплывут среди обессиленного Моря, напоминая свадебную церемонию людей, которые не виделись вечность, и вот, наконец, соединились, чтобы умереть.
И в криках чаек над ними мы услышим торжество мессы и печаль реквиема.
«Прошел час, прежде чем его настигла первая акула».
Акулы, пожирая Рыбу, вырвут ее из рук Старика. И когда она исчезнет в их прожорливой стае, на сцене вновь возникнет восемнадцатифутовый скелет меч-рыбы. Все, что осталось от необыкновенного дара Моря. И на фоне огромного скелета фигура Старика покажется жалкой.
Но режиссер не заканчивает спектакль на этой драматической ноте. Ибо, вспомним: и в повести сюжетная ситуация складывается трагически, но там не остается никакого ощущения безнадежности и обреченности, тональность повествования в высшей степени оптимистична. Она – в словах старика: «Человек не для того создан, чтоб терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Эта мысль становится основной проблемой повести – проблемой достоинства Человека.
Как передать эту идею на сцене пластически?
И финал спектакля проходит в опьяняющем ритме танца.
Режиссер вновь вводит в ткань действия карнавал, освобождающий человека от страха бытия. Закон карнавала – власть свободы. Во время карнавала, по точному замечанию М.Бахтина «человек как бы перерождается для новых, чисто человеческих отношений… Человек ощущает себя человеком среди людей».
В вихрь движения втянуты все. Гармоничное единство, с которым танцуют участники действия, внутренняя слитность героев и танцующей массы – это не только сыгранность ансамбля, это еще и метафора – выражение идеи режиссера – следующего за автором – о достоинстве человека, о его счастье. И о его непобедимости. Режиссер выстраивает пластический текст по законам хемингуэевской фразы: «…Кто же тебя победил, старик? – спросил он себя… - Никто, - ответил он. – Просто я слишком далеко ушел в море».
Карнавал дал нам ощущение непобедимости человеческого духа. Благодаря ему тональность спектакля оптимистична.
Но ограничивать значение приема карнавализации, использованный режиссером, только одной, пусть главной, идеей – значит снижать его эстетическую ценность. Карнавализация действия создает целостный образ всего спектакля. Благодаря высокому уровню образности достигается смысловая и тематическая многослойность содержания. Здесь каждый обнаружит ровно столько, сколько позволит его эстетический опыт.
Признаем: это сложный творческий процесс – увидеть и услышать прочитанное, чтобы действовать, двигаться в течение всего спектакля, не теряя при этом ни на минуту реального ощущения связи с первоисточником. Замысел режиссера-постановщика оказался куда шире, чем попытка иллюстрации текста. Похоже, он проделал настоящую исследовательскую работу над прозой писателя. Найден сценический эквивалент хемингуэевской повести. Попадание столь же точное, сколь и неожиданное.
Знакомо, но неожиданно – это искусство!
К удачам спектакля следует отнести и работу художника. Сценографическое решение, при всей его лаконичности, создает ту атмосферу, которая должна в это мгновение возникнуть. Белые полотнища становятся то парусами, то саваном. Стилизованные фонари начинают светиться в моменты самого острого столкновения характеров героев – они как бы зажигаются от высокой энергии страстей…
В сценическом решении используется звучащая одновременно с действием фонограмма. Великолепный хемингуэевский текст находится в самом разном взаимодействии с происходящим на сцене, но всегда – точном.
Интересно музыкальное решение спектакля. Собственно, музыка неотделима ни от пластики героев, ни от их душевного состояния – достигнут подлинный синтез этих трех начал пластической драмы.
Своеобразность и яркость новой работы еще раз подтверждает истину, что к открытию ведут далеко не проторенные пути. Творческий порыв, помноженный на коллективный энтузиазм, приносит удачу.

Леонид Говзман

Хабаровск, март-апрель 1986 г. (Для «Театральной жизни»)